«Хранит душа нелживое преданье…»
Хранит душа нелживое преданье
о неземном каком-то бытии,
и в полуяви, полузабытьи
тяжелое приемлет испытанье.
Невнятен гул, раскинутый окрест,
неясно суетливое движенье,
и как знакомое и жуткое виденье,
встает пред нею почерневший крест.
К нему ли путь? иль от него дорога?
принять ли казнь? иль встречного казнить?
Из светлых бездн до темного порога
кто протянул бледнеющую нить?
Забвенную могу ли я винить,
влюбленный в жизнь, не ведающий Бога?
Блажен, кто помнит, счастлив, кто забыл.
Земля для нас полна очарованья,
и если людям нужно оправданье,
нас оправдает, кто однажды был.
Сквозь времена, и стогны, и пустыни
он душу бдящую уверенно пронес.
Но Божий Рай не стоит тихих слез
невест о женихе и матерей о сыне.
Господь решил, Господь неумолим:
отступник, кто предаст нелживое преданье.
И полюбив земное испытанье,
я недостоин быть избранником Твоим.
За радость здешнюю, за здешнее страданье
благословлю Тебя, кем буду я судим.
«Всегда ль стремиться будем…»
Всегда ль стремиться будем
к нездешним берегам:
что непонятно людям —
неведомо богам.
И лживым прорицаньям,
во власти тех же пут,
с бессмысленным вниманьем
внимают там и тут.
Хоть мельком заглянуть бы
за ту немую грань,
где ткут глухие судьбы
узорчатую ткань,
где прихотью случайной
родится и живет,
своей не зная тайны,
и этот мир, и тот.
Загадкою столикой
двояко смущены
бессмертные владыки
и смертные сыны.
И так сплелися нити,
что к небу и к земле
единый вихрь событий
взмывается во мгле.
Разгадки не добудем,
увы! ни там, ни тут:
что непонятно людям,
и боги не поймут.
«Мне знакомы три напева…»
Мне знакомы три напева,
уловил их чуткий слух:
нашептала первый дева,
а другой — напев старух.
Все пленительны, но третий
самым внятным был из трех
оттого, что нет на свете
слов звучней, чем женский вздох.
Непорочность, примиренность,
страсть скорбящая в тиши,
вам — троякая влюбленность
очарованной души.
«Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье… А рядом…»
Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье… А рядом
листок вечерний, купленный сейчас,
с сырой печатью, с злободневным ядом,
рожденный только что и мертвый через час.
И тут же — Русская газета,
два моря переплывшая давно.
Закрыта дверь, завешено окно,
и дождь и буря на дворе… И это,
и это — жизнь моя… Надолго? навсегда?
желал ли я такой иль примирился с нею?
какой судьбой заброшен я сюда?
каких заклятий преступить не смею?
Судьба… судьба… но верю ли в судьбу?
И сладко сетовать лишь на вину чужую.
Мой грех, мой тяжкий грех, коль заживо в гробу
я схоронил себя и, схоронив, тоскую.
Прости меня, родимая страна,
ведь по неведенью, без умысла лихого,
я грешен пред тобой, как ты сама грешна
за веком век и с каждым мигом снова.
Недаром я твой сын. Недаром ты
глядишь на Запад, грезишь о Востоке,
державная и в хате кривобокой,
но узница раздольной пустоты.
Прости меня, чтоб я себя простил.
Как ты, и я тружусь на черной пашне,
безжалобно, упорно, в меру сил,
свершая подвиг свой, такой же, как вчерашний.
И что кругом творится — все равно:
для нас, мы знаем, жатва не поспела.
Душа тосклива и устало тело:
мы оба молоды, но молоды давно.
Под снежным саваном внимательней и чутче
теперь ты слушаешь безрадостную быль,
знакомую и мне… Вот Рыбников и Тютчев,
вот Пушкин — посох мой, Евангелье — костыль,
а вот — за мигом вьющаяся пыль —
уже отставшая от времени газета…
И это — жизнь моя. И это
теперь — как прежде, как всегда — не ты ль?
Сказка
Жили-были… Нет, не так:
жили-жили, да не были.
И опять попал впросак:
и не жили, только слыли.
Кто же? Матерой казак?
иль царевич с царь-девицей?
иль Иванушка-дурак
с самогудом и жар-птицей?
иль ученые коты?
или злобные Кощеи?
Нет, всего лишь я да ты,
и не где-то, а в Рассее.
Родились: ты — здесь, я — там,
друг о друге и не зная,
и душой и по летам
я — такой, а ты — иная.
Разделяли нас века,
вся родимая равнина,
точно два материка
океанская пучина.
Как царевна, ты спала,
И блуждал я долго, долго.
Но не вспять ли потекла
вдруг река большая, Волга?
Мы сошлись лицо к лицу,
друг на друга поглядели…
И пришел рассказ к концу,
ибо любим мы доселе.
— «Вот так сказка. Небеса
почернели от досады:
где же, друг мой, чудеса
и волшебницы и клады?»
— Где? не видишь? как же так?
Клад — любовь, взаимность — чудо,
а Иванушка-дурак
это я, — всегда и всюду.