На теннисе
Я пил всю ночь. Июля тяжкий зной
Плывет, как дым, томительно и сонно,
И пестрые трибуны стадиона
Плывут куда-то вдаль передо мной.
Бью по мячу наотмашь, с пьяных глаз.
Куда летит, где падает — не вижу...
Наверно, бог ударил по Парижу
Вот так, как я по мячику сейчас.
Разговор с критиком в кафе «Ротонда»
Блоха проворно скачет за блохой.
За словом — слово. День покрылся тучей.
Униженный ремесленник созвучий,
Я, к сожаленью, не совсем глухой.
Да, занят я не делом — чепухой.
Да, я готов признать на всякий случай,
Что мой папаша умер от падучей
И я ему наследник неплохой,
А главное, слуга покорный ваш
Умеет бить, как бил один апаш —
Ни синяков на теле, ни царапин.
И вы учтите, господин рантье,
Что мой удар покойный Карпантье
Хвалил за то, что он всегда внезапен.
Гроза в Париже
Дурак уснул — он помолился богу.
А гром гремит над миллионом крыш.
Не этот ли удар нам бьет тревогу?
Не эта ль молния зажжет Париж?
Тьма нарастает, мутная, тупая,
Предчувствиями по сердцу скребя.
И я, в грозе и ливне утопая,—
Соломинка! — хватаюсь за тебя.
В гостинице
В гостинице мне дали номер. Малость
Я присмотрелся к комнате. И вдруг
Припомнил то, чего забыть, казалось,
Никак нельзя: тут умирал мой друг.
С кровати видел он перед собою
Пространство небольшой величины.
Диван, пятно сырое на обоях.
И были дни его обречены.
И целый день я пьянствовал и бредил,
От разума скрывая своего,
Что был он лучше, чем его соседи,
И чем враги, и чем врачи его.
А шумный Век твердил простые вещи,
Что все мы дети по сравненью с ним,
Что ни один еще закон зловещий
Нам, неучам, пока не объясним.
И в том, что разум властвует на свете,
Я усомнился, бедный ученик,
На миг один. Но разве знают дети,
Доколе будет длиться этот миг?
Европа
Мне приснилась пустынная Прага,
Грязный двор и квадратное небо,
И бродяг обессиленных драка
Над буханкою серого хлеба.
А в костеле, темнее, чем аспид,
Только ветер блуждает, как пленник,
И Христу, что на свастике распят,
Тайно молится дикий священник.
Мне приснились кирпичные стены,
И решетка, и надпись «Свобода»,
Где стоит на посту неизменно
Часовой у железного входа.
Неизвестно чего ожидая,
Он стоит здесь и дни, и недели,
И стекает вода дождевая
По шершавой и узкой шинели.
Мне приснилась потом Справедливость
В бомбовозе, летящем как птица.
И четыре часа она длилась,
Чтоб назавтра опять повториться.
И я видел развалины кровель
В обезумевшей полночи Кельна,
И британского летчика профиль,
Чья улыбка светла и смертельна.
Мне приснилась рабочая кепка
На хорошем, простом человеке, —
И такую, что скроена крепко,
Перед немцем не скинут вовеки.
Пусть друзья мои роют окопы
И стоят за станками чужими, —
Но последнее слово Европы
Будет сказано все-таки ими.
Десант на Корсику
Нагие скалы. Пыль чужой земли
На сапогах, на каске, на одежде.
Уходит жизнь. Все, чем дышал я прежде,
Померкло здесь, от родины вдали.
Но уж плывут, качаясь, корабли,
Плывут на север, к Славе и Надежде.
Что бой? Что смерть? Хоть на куски нас режьте,
Но мы дойдем — в крови, в грязи, в пыли.
Во Франции не хватит фонарей
Фашистов вешать. Нам не быть рабами.
Меня качало на груди морей.
Качало меж верблюжьими горбами,
Чтоб мог я пересохшими губами
Припасть к бессмертью родины моей.
Я француз
Покамест Жертв и Доблести союз
Нас не привел, освободив от уз,
К тем берегам, где Братство и Свобода, —
Вы слышите меня? — да, я француз,
Мне душу давит непомерный груз
Кровавой муки моего народа.
Но если мир восстанет из огня,
Отбросив злобу, ненависть кляня
И отвергая подвиг их презренный,—
Тогда скажу я, в ясном свете дня,
Как равный равным, — слышите меня? —
Я не француз —я гражданин Вселенной.
Летчикам эскадрильи «Нормандия»
Над диким камнем выжженных равнин,
Над желтизной их мертвого потока
Я слышу гул, крылатый гул машин.
Вы были правы: свет идет с Востока.
Я ошибался жалко и жестоко,
Ничтожных дней себялюбивый сын,
Я думал: в мире человек — один,
И он бессилен перед гневом рока.
Вы были правы. И когда-нибудь,
В Нормандии, мы вспомним долгий путь
И за столом, на празднике орлином,
Поднимем тост за братство на земле,
За Францию, за маршалов в Кремле
И англичан, летавших над Берлином.