Гурский тоже присел к столу и начал снимать показания.
— Да я в основном из‑за Яворчика. Сразу оговорюсь: его преступлениями я не занимаюсь, ничего о них не знаю, меня они не интересуют. И его алиби мне ни к чему, допрашивать его нет необходимости. Я хочу знать, что и кому он говорил. А из тех, кому мы можем доверять, вы, пожалуй, больше всех знаете.
А сейчас я поясню, что именно нас интересует. Вся эта последняя череда убийств неким иррациональным образом связана с Эвой Марш, хотя официально она нигде не фигурирует, и нам хотелось бы выяснить, насколько это ошибочно или, напротив, важно. Насколько нам известно, на Яворчика оказывали большое влияние…
Вздохнув с облегчением, Петрик убрал локти со стола и постарался как можно обстоятельнее отвечать на вопросы пана следователя. Он понял: речь пойдет о том, что он слышал, то есть о сплетнях или слухах, а они не имеют соответствующих статей в Уголовном кодексе. Вот, например, если бы пан Возняк опубликовал в газете заявление, в котором обзывал кретином и идиотом пана Ковальского, последний имел бы полное право обратиться в суд, защищая свою честь и достоинство. А когда те же слова произносятся в разговоре в узком кругу знакомых, у пана Ковальского не будет никаких юридических обоснований для обращения в суд. Так что Петрик мог себе позволить пересказать то, что слышал, не опасаясь юридических последствий.
И он позволил себе, причем весьма охотно, потому как не выносил Поренча и Яворчика, но зато любил и ценил Эву Марш. Он постарался как можно точнее припомнить все бредни и измышления Яворчика. Ну, хотя бы о том, что Вайхенманн собирал книги Марш и агитировал сценаристов; как Заморский своими фильмами делал ей рекламу; как Држончек выбирал самого щедрого из кучи спонсоров, горевших желанием поставить фильм по книгам Эвы Марш; как без поддержки поклонников Эва просто исчезла бы с горизонта. Повторяя все эти оскорбительные выпады, парень каждый раз добавлял, что это они такой грязью поливали писательницу, а он только их слова повторяет по просьбе полиции, сам же придерживается прямо противоположного мнения.
— И это было не только мерзко, но и глупо, — добавил Петрик, — потому что любой человек на телевидении прекрасно знает, как обстоят дела на самом деле, кто есть кто и чего стоят его слова. Телевизионщики очень хорошо разбираются в ситуации, пан инспектор. И знают цену рекламе. Ведь что там греха таить, бывает и такое: кто‑то хочет себя разрекламировать и платит большие деньги…
— И Эве Марш тоже случалось?..
— Да что вы! Никогда в жизни! Поренч, как известно, сознательно вел такую политику, а Яворчик всему верил и лишь повторял как попугай. Знаете, иной раз услышишь такое и ушам своим не веришь, а вот Яворчик верил всему, что наговаривал на честных людей. Я не могу точно сказать, чем он руководствовался, тут психолог нужен или, вот как вы, следователь, но скорее психиатр. Ну да, наверняка, не Яворчик вас интересует?
— Нет, — не стал возражать Гурский, — не Яворчик Только то, что он говорил, и те, которые верили его бредням.
Петр Петер задумался.
— Ну, кто верил? Наверное, те, которые что ни услышат с экрана телевизора, всему верят, короче, глотают все. А Поренч, надо отдать ему справедливость, умел изящно подать всякую гадость, придав ей убедительность. Можно сказать, что он и заразил Яворчика.
Записывая показания свидетеля, Гурский параллельно дополнял вновь услышанным то, что ему было уже известно и что он инстинктивно чувствовал, говоря о своем чутье.
— Спасибо, — сказал он наконец, — я услышал от вас много ценного, знаете, вроде бы пустяки и мелочь, а в целом создают определенную картину. А теперь, может, вернемся к тому, что вы хотели мне показать.
Петрик как‑то сник и не сразу отреагировал. Его спас приход сиделки. Мать и сын обрадовались ей, а мамуля, до этого не издавшая ни звука, опять сочла своим долгом вмешаться.
— Это, собственно, я нашла, проше пана. Петрик, ну что ты так колеблешься и делаешь из этого большой секрет, может, оно там уже и не лежит? Потому что, видите ли, пан следователь, я считаю, нужно вам об этом сказать, хотя мне и нелегко издалека кричать…
— Мама, успокойся, перестань волноваться, тебе вредно. Я сам скажу! — решился наконец сын. — Видите ли, так у нас все как‑то несуразно получилось, мама совсем не заботится о своем здоровье, а давно надо было обратиться к врачу, и в результате все произошло сразу — и мамина болезнь проявилась, и эту штуку мы обнаружили, то есть хуже некуда — и скорая помощь подъехала, и тут эта находка, все сразу, я совсем растерялся, не знал, за что хвататься, а потом, как подумал, испугался, что попаду в подозреваемые. Понятия не имею, откуда оно тут взялось…
— Да покажи же пану! — Мама даже рассердилась. — Мне и самой любопытно поглядеть.
Гурскому тоже очень хотелось поглядеть на их находку. Первый раз о ней слышит!
— Одновременно все получилось, — бормотал свое Петрик — И мамин гнойный аппендицит, и эта штуковина как с неба свалилась…
Петрик встал, подошел к разложенным на диване кучам разноцветной шерсти, подобранной по оттенкам, раздвинул мягкие пряди. Под ними виднелся какой‑то предмет.
— Мамуля доставала вот эту, ярко–красную, в самом нижнем ряду, и тут ее схватило, — рассказывал молодой человек Врачу еще успела позвонить и даже поглядела на эту штуковину, пока ехала скорая. И я тогда же ее увидел, ведь я сразу же приехал, вместе со скорой, но занялся уже мамой и больницей. А ее сразу, как привезли, — на стол, и операция! Я там при маме ошивался, пока ее домой не отпустили, а тут, на диване, ничего не трогал, и факт, колебался, говорить — не говорить, человек боится, как бы ему хуже не вышло. Но если хотите — смотрите, чего уж…
Под мягкими пасмами шерсти лежал буздыхан.
— Спасибо, пани Аня, так мне очень удобно, — оживленно щебетала мамуля. — Пан инспектор, вы же видите — там я собрала шерсть только красных оттенков. И вот эту киноварь. И когда она мне понадобилась — вы ведь знаете, я плету коврики на продажу, — так среди яркой киновари в глаза бросилось что‑то зеленое. Говорю вам, прямо по глазам ударило! Я уж думаю — может, со мной оттого и аппендицит приключился, что уж очень я испугалась, решила — привиделось мне. А оказалось никакое не привидение, а просто непонятная вещь. И почему‑то я сразу подумала: может, вещь историческая?
Гурский переглянулся с Петриком. Тот бессильно поднял руки — сдается, дескать.
— Я даже не потребую от вас ордера на обыск, — отрешенно признался он. — И мама со мной согласна, уверен. Значит, все‑таки, это то, что вы ищете? Этого я и боялся. Тут ведь чего только не услышишь, я о таком старинном оружии и не слышал. Оно?
— Пока наши эксперты не дали заключения, воздержусь от официального заявления… Мое же личное мнение — да, это именно орудие убийства. Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Но даже если это и так, вы разрешите мне не возлагать подозрения на вашу маму?
— У нее уже и без того слепая кишка, — жалобно проговорил сын немного некстати. — Я не брал этого в руки, но, кажется, тяжелое? И никогда раньше таких штук не видел, только слышал, а это какое‑то странное сочетание буздыхана и бунчука.
Инспектор со знанием дела поправил, что плюмаж не с той стороны и вообще он должен быть из конского волоса.
— Ага, такой бракованный реквизит. Ну да мне на это наплевать, я только очень хотел просить вас, пан инспектор, маму не трогать.
Инспектор не намерен был подозревать не только пани Петер, но и ее сына. Не стали бы они так идиотски прятать орудие преступления, а если допустить, что все же такое пришло им в голову, не предъявили бы его добровольно следователю, внезапно зашедшему к ним. О буздыхане вообще знали лишь хозяйка квартиры и ее сын, и не скажи они о нем полицейскому, бракованный реквизит продолжал бы прятаться в гуще шерстяных мотков, ведь и мать и сын были вне подозрений. Никто их за язык не тянул, сами признались, обыска в их доме не предвиделось, а теперь инспектору надо поломать голову, каким образом проклятый реквизит, раздробивший затылок жертвы, перенесся на мягкий диван этой уютной квартиры?