— Да не умный я, я просто говорю.
— А если найду, то все заберу, — голос был наглый и уверенный в себе. В лицо доносился запах спирта.
— Да нет у меня…
— Показывай карманы.
Униженный, я безропотно вывернул карманы и с надеждой посмотрел на дверь. Но там по-прежнему стояли двое. Лампочка была выбита, так что их лиц не было видно. Но, видимо, старше меня года на два-три, лет по восемнадцать-девятнадцать им.
— Ну-ка, скидывай куртку, а вдруг там у тебя потайной какой есть.
Оставалась надежда, что, обыскав, они отпустят восвояси. С меня и правда нечего было взять. Но этот, что передо мной, вывернув куртку, не собирался отдавать. Я робко потянулся за ней, что-то лепеча про мамин подарок, про то, что дома ругать будут. И получил сильный тычок в голову.
— Ты че, а пацаны блин мерзнуть будут? А слышь, ты, у меня вчера такую же увели как раз. Моя куртка, ты че блин совсем борзый стал, пацанов прямо на улице раздевать?
И последовал новый тычок кулаком.
— Да это моя куртка ведь, мне ее мама подарила.
— Да ладно, дай поносить, через неделю блин верну, вот сюда приходи через неделю, отдам.
Я еще сначала подумал, что и правда поносят и вернут. Но всю нелепость такого предположения осознал быстро, когда моя сумка была вырвана из рук, учебники и тетради посыпались в грязь.
— Да пошли уже, — раздался голос со стороны двери.
— Ща. Ты, пацанчик, не боись, вернем все, — бил спиртом в нос голос, — а в мусарню пойдешь, там вон у Лехи отец работает, все равно отмажут. Так что вали отсюда!
И тут я отключился. Но, видимо, всего только на секунду, потому что успел упасть только на колени, в голове звенело.
— Скажи, чтоб деньги вынес, — донесся тот же голос от двери.
— Ду ну на… А то спалимся, он у родоков клянчить начнет.
Я вдруг остался один, стоя на коленях в холодной луже. Под глазом ныло. Кое-как в темноте собрал перепачканные книги, немного отряхнул брюки. Ненавистные школьные брюки от формы. Все одноклассники давно в джинсах щеголяют, а у нас постоянно нет денег. «Вот пойдешь работать, тогда и покупай себе, что хочешь». И никакие просьбы не помогут. Я даже стал ненавидеть слово «купить», потому что знал: в ответ на него польется поток нытья и жалоб. Вот двое брюк школьных и донашиваю. Одни в стирке, в других в школу.
Что скажу маме про куртку, так и не придумал. Когда она открыла дверь, то со сразу накатившими слезами запричитала. В этот момент я ее ненавидел.
— И совсем мать не жалеет никто, я тут на работе губы-зубы испекаю, а он дерется и вещами разбрасывается. И отец его, папня безразличный, кобель такой, хотя бы меня пожалел…
Хотелось зажать голову руками, прижать ладонями уши, чтобы не слышать ничего, никого. Спорить сейчас и что-то доказывать было бесполезно, в такие минуты мать слышала только себя. Почти с отвращением я посмотрел на ее крошечные красные глаза, обвитые сетью морщин, бледные тонкие губы, двигавшиеся в такт слезливым словам. Растрепанные волосы спутались на выцветшем халате, бесформенными клоками охватывали тощие плечи.
Я захлопнулся в ванной и включил воду в полный напор, чтобы не слышать слез за дверью. Посмотрел на себя в зеркало. Еще ничего, только грязный и под левым глазом покраснело. Но синяка быть не должно. Умылся и сбросил сырые грязные брюки. В ванной было тесно и спокойно. Как внутри скорлупы. Двери и стены, где меня никто не достанет, никто не побьет и не унизит. Почему эти трое выбрали именно меня? Просто случай. Пойди я там часом раньше, все обошлось бы. В шесть часов еще светло, так что при свете они напасть побоялись бы. Они же трусы. Они света боятся. И пусть себя там называют, как хотят. Ночными хищниками, бандой волков (почему-то показалось, что они себя как-то вот так называют) — все равно они трусы. Небось, если бы на моем месте громила оказался, не подошли бы. В каратэ записаться — так это равносильно слову «купить».
Я слушал бегущую из крана воду и ждал, когда прекратятся стенания снаружи. Отсюда голос матери казался каким-то подвыванием, но никак не человеческим. Наконец, она умолкла. Я вышел из ванной и прошмыгнул в свою комнату, которая сегодня не казалась такой уж осточертевшей. Здесь, пожалуй, еще лучше, чем в ванной.
Над столом зажегся светлый кружок лампы. Стало уютно и тепло. Из углов приятно проступал полумрак, освещенный островок еще уютнее.
Разложив мокрые учебники по батарее, я прикинул размеры ущерба. Все оказалось не так уж плохо: насквозь не промокла ни одна страница, правда, края у многих разбухли и после высыхания скукожатся, но их можно разгладить утюгом, а грязь потом оттереть насухо. Продать в следующем году книги уже не получится — это хуже. А в школе уже давно не выдают.
Из-за стены голосом Ельцина забубнил телевизор. Потом оттуда стали стрелять, что-то кричать… Я лег на диван и представил, как буду убивать этих уродов у подъезда. Вот бы и правда пушку купить. А что, говорят, что на рынке купить можно, только денег нет. А вот бы пойти в банду, настоящую, не дворовую. Тогда б все уважали и боялись, небось не остановили бы авторитета во дворе и куртку не сняли.
Кстати, куртка. Завтра в школу придется в «аляске» идти. Мать будет орать снова, но никуда не денется. Так до следующей весны и придется ходить в зимней куртке. А если и эту отнимут? Нет уж, теперь буду ходить только днем. Эту «аляску» родители купили с большими уговорами и твердыми обещаниями, что «без троек».
Я снова представил, как мог бы убивать тех, у подъезда.
— Слышь ты, ну-ка подсосал сюда!
— А что надо?
— Ты че, совсем борзый так со мной разговаривать?
— А как с тобой вообще разговаривать, если ты дебил?
— Да ты…
И тут твердый вороненый ствол упирается в уродливое пьяное лицо. Двое у двери хотят смыться, но я их подзываю пистолетом:
— Ну-ка, пыром сюда двигай!
Они безропотно подходят.
— Да ты что, мужик, да мы просто так, пошутили… — начинают канючить.
— А вот вам тоже ради шутки так яйца отстрелю — вот хохма будет.
Они молчат и прикрывают пах.
— Ну так что, клоуны, выбирайте, что вам отстрелить сегодня. Яйца или башку. А если еще раз увижу, то точно башку разнесу. А то сегодня можете и только яйцами отделаться.
— Да не надо… не надо… отпусти нас.
— Тогда башку, — серьезно говорю я и поднимаю ствол прямо на уровне глаз первого.
— Яйца! — визжит тот.
— Руки убери, а то промажу и в башку попаду.
Урод нерешительно дергает руками от паха, но до конца не убирает. Я давлю на спуск. Громкий выстрел, и голова врага исчезает из поля зрения.
— Ты обещал… — бормочет один из пока еще живых.
— Я пошутил, — говорю я и перевожу ствол в лоб другому.
Сердце отчаянно билось, я поймал себя на том, что уже чувствую себя почти отмщенным, даже убив одного, даже просто в мечтах. Но, обведя глазами комнату, вернулся в реальность. Ковер на стене, пожелтевшие обои, стол с лампой. На батарее сохнут учебники, тетради ожидают своей очереди, а еще надо отмывать от грязи сумку.
Около полуночи вернулся отец. Слегка хмельно и заранее агрессивный.
— Опять накобелился! — закричала мать, — Убирайся к той шалаве и чтоб духа твоего не было!
— У директора дочка родила, — загудел отцовский голос, — нельзя было отказаться.
— У твоего директора каждый день дочки рожают!
И послышался шлепок тряпкой. В ответ прозвучал глухой удар кулаком в тело.
— Бей, изверг! — завизжала мать, — бей жену, я на тебя в суд подам!
Но отец уже протопал мимо нее. Мне снова захотелось зажать голову руками, а еще лучше — выскочить к ним и тоже завизжать, чтоб прекратили, чтоб перестали заниматься ерундой, а дали всем нормальным людям нормально жить. Но выпившему отцу лучше было не перечить. Запросто мог двинуть под ребро. Он человек неплохой и даже добрый, но, если выпьет, может озвереть. Раньше за свои пьяные выходки просил прощения, обещал, что больше «ни капли», умолял забыть вчерашнее; а теперь наутро только хмуро молчал и даже не огрызался в ответ на упреки. Вот это угрюмое молчание и было страшнее всего, потому что свой стыд — я знал — он пойдет заливать новой бутылкой. И вечером все повторится снова.