Для меня неожиданно ново,

Что Дунай не совсем голубой,

А скорее он цвета стального

И таков при погоде любой.

Лишь апрельская зелень сквозная

Отражается в темени вод.

Мимо пляжей и дач по Дунаю

Самоходная баржа плывет.

Вижу трепет советского флага

Над осевшею низко кормой.

Ровно дышит река-работяга,

Не замерзшая прошлой зимой.

Очень ласково, тихо и мирно

Борт смоленый ласкает волна.

«Что везешь из дунайского гирла?»

«Золотистые тонны зерна».

От избытка мы делимся, что ли,

Или русским нужны барыши?

Нет! Слилось ощущение боли

С широтою советской души.

Пусть враги за кордоном клевещут,

Отравляя эфир и печать.

Есть в семье очень сложные вещи,

Только братья их могут понять!

Мы дружить не умеем иначе,

Не бросаем на ветер слова!

...Слева, справа — нарядные дачи,

Берега, берега, острова,

Санаториев белые крылья

И мячей волейбольных полет...

Что поделать со страшною былью?

Пусть скорее быльем порастет!

...А на барже матросская женка

Что-то тихо поет про свое,

На мешки примостила ребенка

И в корыте стирает белье.

Средь пальм, к прибою чуть склоненных,

Как бы придя из детских снов,

Живут слониха и слоненок.

Как мало в Африке слонов!

Почти что все они погибли,

Остались эти сын и мать.

А как их истребили,

Киплинг

Вам может объясненье дать.

Лелеют серого слоненка,

Следят, чтоб он не занемог,

И мажут яркою зеленкой

Царапины на тумбах ног.

Над ним две школы взяли шефство.

Свежи бананы и вода.

Он во главе народных шествий

Шагает, хоботом водя.

На конференциях и съездах

В президиум ведут его,

Из рук начальства сахар ест он,

Увеселяя торжество.

На сцене топчется упрямо —

Его не просто увести.

И не нарадуется мама,

Что сын ее в такой чести.

Африканское небо в алмазах.

Занесла меня нынче судьба

В знойный мир нерассказанных сказок,

В окружной городок Далаба.

По дорожным змеиным извивам

Мчит автобус быстрей и быстрей.

Приглашенные местным активом,

Мы въезжаем в квадрат фонарей.

И сначала видны только зубы

Да неистовой страсти белки.

Эти люди мне издавна любы,

Как свобода и правда, близки.

Приглядись, как тверды и упрямы

Очи здешних парней и девчат.

И тамтамы, тамтамы, тамтамы,

Барабаны-тамтамы звучат.

Все ясней, все отчетливей лица

Проступают в тропической тьме.

В быстром танце идет вереницей

Детство, с детства знакомое мне.

Наяву это все? Иль во сне я

Пионерский салют отдаю?

В красных галстуках пляшет Гвинея,

На дорогу выходит свою.

Ожил здесь барабанщик, тот самый,

Что в сражениях шел впереди,

И тамтамы, тамтамы, тамтамы,

Как геройское сердце в груди.

Чуть спружинены ноги в коленях

И оттянуты локти назад.

В даль времен, и племен, и селений

Пионерский уходит отряд.

Проложили им путь сквозь века мы

В звонкий круг африканской весны,

И тамтамы, тамтамы, тамтамы

Всей планете сегодня слышны.

Я в первый раз живых плантаторов

Увидел, будь они неладны,

Вчерашних королей экватора,

Банановых и шоколадных.

В отеле маленьком под пальмами,

В тишайшей голубой саванне

От криков их всю ночь не спали мы:

Они резвились в ресторане.

Вопила дьявольская музыка,

Весь дом, как бы в припадке, трясся.

Под их ругательства французские

Я встал и вышел на террасу.

Мужчины в шортиках с девицами,

Растрепанными и худыми,

С остановившимися лицами,

Танцуют в сигаретном дыме.

Они кривляются под радио,

Бездарно подражая черным.

Здесь эта музыка украдена

И изуродована к черту.

А на диване перепившийся,

С прической, лоб закрывшей низко,

Король банановый, типичнейший,

Каких рисуют Кукрыниксы.

Еще карман хрустит валютою,

Еще зовут его «патроном»,

Но ненависть народа лютая, —

Как бочка с порохом под троном...

И так вот до рассвета позднего

Они орали, жрали, ржали,

Под апельсиновыми звездами

Свой век в могилу провожали.

Уже восток в лиловых трещинах,

Уже туман поплыл в низины.

Идут мимо отеля женщины,

Неся на головах корзины.

Идут красивые, веселые,

Переговариваясь просто.

Плывут фигуры полуголые,

Изваяны из благородства.

Тряслась терраса дома пьяного,

И от суровых глаз прохожих

Я отступил за куст банановый:

Мне стало стыдно белой кожи.