Ein lüsternes Entsetzen an nicht geheuren Ort.

Er faßte sich ein Herze, er stieg hinein und drang

Durch enge Felsenspalten in einen langen Gang;

Ihn lockte tief da unten ein schwacher Dämmerschein,

Den warf in ehrner Pforte ein kleines Fensterlein.

Die Pforte war verschlossen, zu welcher er nun kam, Er klopfte, von der Wölbung erdröhnt’ es wundersam,

Чтоб всех он свел в могилу.

И вот уже отец, и муж, и брат Передо мной, отравлены, лежат —

Хорош мой яд!

Три мальчика обузой были мне: Сыночки! Ненавистные втройне — Преграда на пути к желанной цели. Их, отравив, прижала я к груди, Они кричали: „Мама, пощади!“

Крича, и околели.

Над ними ночь сидела я без сна

И поняла, — слезинка б хоть одна! — Как я сильна.

Свидетелей я тоже — не со зла, А просто шутки ради — извела:

Я прелесть нахожу в таком занятье

И в лицезренье смерти. Пусть лишь тот, Кто никого — и в мыслях — не убьет,

Мне бросит вслед проклятье. Я страх и гибель сеяла кругом, Расправившись и с другом и с врагом

Своим питьем.

Одну ошибку только, лишь одну, Себе могу поставить я в вину: Неосторожность, — и умру без жалоб. Но если б можно было этот грех Жестокостью загладить — вас я всех

На эшафот послала б!

Теперь, палач, веди на эшафот!

Я не зажмурюсь ни на миг — и вот

Ничтогрядет.

ЦОПТЕНБЕРГСКИЕ МУЖИ

О Цоптенберге много диковин знает свет. Пятнадцать сотен было и семь десятков лет

В тот день, как Йохан Беер, чья жизнь была чиста, Однажды после пасхи забрался в те места.

Он знал ущелья, тропы и очертанья скал,

И каждый малый камень он досконально знал; Он знал, что тут стояла лишь гладкая скала — Теперь же в ней пещера отверстая была.

Он подошел поближе и заглянул в жерло — Оттуда смертным хладом и ужасом несло.

И, трепеща, хотел он пуститься наутек,

Но ужас бездны властно его к себе повлек.

Собрался с духом, влез он в расщелину — и вот

Открылся вглубь идущий извилистый проход,

В конце прохода — двери и бронзы, в них — окно, Манило слабым светом, чуть видное, оно.

Он постучался в двери, и вмиг на этот стук

Протяжным эхом своды откликнулись вокруг.

Er klopfte noch zum andern, zum dritten Mal noch an, Da ward von Geisterhänden unsichtbar aufgetan.

An rundem Tische saßen im schwarzbehangnem Saal, Erhellt von einer Ampel unsicher bleichem Strahl, Drei lange hagre Männer; betrübt und zitternd sahn Ein Pergament vor ihnen sie stieren Blickes an.

Er zögernd auf der Schwelle beschaute sie genau, -

Die Tracht so altertümlich, das Haar so lang und grau, - Er rief mit frommem Gruße: »Vobiscum Christi pax!« Sie seufzten leise wimmernd: »Hic nulla, nulla pax!«

Er trat nun von der Schwelle nur wen’ge Schritte vor, Vom Pergamente blickten die Männer nicht empor,

Er grüßte sie zum andern: »Vobiscum Christi pax!« Sie lallten zähneklappernd: »Hic nulla, nulla pax!« Er trat nun vor den Tisch hin, und grüßte wiederum:

»Pax Christi sit vobiscum!« sie aber blieben stumm, Erzitterten, und legten das Pergament ihm dar:

»Hic liber obedientiae« darauf zu lesen war.

Da fragt’ er: wer sie wären? - Sie wüßten’s selber nicht. Er fragte: was sie machten? - Das endliche Gericht Erharrten sie mit Schrecken, und jenen jüngsten Tag, Wo jedem seiner Werke Vergeltung werden mag.

Er fragte: wie sie hätten verbracht die Zeitlichkeit? Was ihre Werke waren? Ein Vorhang wallte breit Den Männern gegenüber und bildete die Wand,

Sie bebten, schwiegen, zeigten darauf

mit Blick und Hand. Dahin gewendet hob er den Vorhang schaudernd auf:

Geripp und Schädel lagen gespeichert da zu Hauf; Vergebens war’s mit Purpur und Hermelin verdeckt, Drei Schwerter lagen drüber, die Klingen blutbefleckt. Drauf er: ob zu den Werken sie sich bekannten? - Ja. Ob solche gute waren, ob böse? - Böse, ja.

Ob leid sie ihnen wären? Sie senkten das Gesicht, Erschraken und verstummten: sie wüßten’s selber nicht.

Die Weiber von Winsperg

Der erste Hohenstaufen, der König Konrad, lag

mit Heeresmacht vor Winsperg seit manchem langen Tag;

der Welfe war geschlagen, noch wehrte sich das Nest, die unverzagten Städter, die hielten es noch fest.

Der Hunger kam, der Hunger! das ist ein scharfer Dorn;

nun suchten sie die Gnade, nun fanden sie den Zorn.

»Ihr habt mir hier erschlagen gar manchen Degen wert, und öffnet ihr die Tore, so trifft euch doch das Schwert.«

Стучал он, не жалея дверей и кулака, — И распахнула створку незримая рука.

Пред ним, затянут черным,

просторный зал, а в нем, Освещены лампадным мерцающим огнем,

Три мрачных человека в унылой этой мгле

Глядели на пергамент, лежавший на столе.

Он разглядел их древний, их царственный наряд, И длинные седины, и неподвижный взгляд. Сказал он тихо: «Мир вам!» — и услыхал в ответ Стенания и вздохи: «Увы, здесь мира нет!»

Он в зал шагнул — но трое, недвижны, как стена, Все так же взор печальный вперяли в письмена. Он вновь промолвил: «Мир вам!» —

и вновь услышал он:

«Здесь мира нет!» — протяжный,

щемящий душу стон.

Он в третий раз промолвил, благочестив и тих:

«Мир во Христе вам, братья!» И дрожь объяла их. Они ему вручили тяжелый старый том:

«Вот книга послушанья» — начертано на нем.

«Вы кто?» Они не знали. И он спросил тогда:

«Что делаете здесь вы?»

— «Ждем Страшного суда. Ждем в страхе и смятенье, когда объявят нам, Что всем сейчас воздастся по их земным делам».

«А что же вы свершили в земные ваши дни? Что сделали вы в жизни?» И вздрогнули они И молча указали на занавес сплошной,

Как бы служивший залу четвертою стеной.

Он занавес раздвинул с молитвою святой — Там черепа и кости сверкали наготой,

Там три лежали кровью окрашенных меча... Да, королевский пурпур не скроет палача!

Спросил он, кто виновен, что здесь, средь вечной тьмы, Следы деяний черных. Они сказали: «Мы».

«Вы каетесь?» Но трое ответить не смогли: Стыда и сожаленья не знают короли...

ВИНСПЕРГСКИЕ ЖЕНЫ

Король отважный Конрад привел под Винсперт рать; Шел день за днем, а город никак не мог он взять. Разбиты были Вельфы, но этот свой оплот

Оборонял упрямо весь городской народ.

И голод разразился. И город, присмирев, Взмолился о пощаде, но встретил лютый гнев:

«Моим солдатам славным

пришлось здесь в землю лечь — Теперь вас, даже пленных, не пощадит мой меч!»

Da sind die Weiber kommen: »Und muß es also sein, gewährt uns freien Abzug, wir sind vom Blute rein.« Da hat sich vor den Armen des Helden Zorn gekühlt, da hat ein sanft Erbarmen im Herzen er gefühlt.