— Действительно, странная, — сказала Гинни. — Очень высокая, длинноногая, и Карен твердила, как бы она хотела иметь такие длинные ноги, а девица эта сидела и молчала. Пожалуй, красивая. Но удивительно странная. Казалось, движется она как во сне. Может, чего-то наглоталась. Наконец, она заговорила, после того, как чуть не час просидела совсем молча. И говорила что-то совершенно заумное.

— А как звали ту девушку?

— Не помню. Кажется, Энджи.

— Она студентка?

— Нет, хотя лет ей совсем немного. Она работала. Карен говорила — медсестрой.

— Попробуйте вспомнить ее фамилию, — попросил я.

Гинни сдвинула брови и уставилась в пол, затем покачала головой:

— Нет, не могу. Пропустила мимо ушей.

Мне хотелось подольше задержаться на этой теме, но приходилось считаться со временем.

— Что вы еще можете сказать о Карен? Была она нервной? Беспокойной?

— Нет! У нас тут все нервные, особенно во время сессии, а ей все будто до лампочки. Была как неживая, встряхивалась, только когда ей надо было ехать на свидание, а так всегда была усталая и вечно жаловалась на усталость.

— Много спала?

— Да. Спала она почти на всех лекциях.

— Много ела?

— Не особенно. Во время обеда тоже часто клевала носом.

— В таком случае она, наверное, теряла в весе?

— Напротив, прибавляла. Довольно заметно. С начала занятий она так пополнела, что не могла влезть ни в одно платье. Ей пришлось покупать новые.

— А еще какие-нибудь перемены вы в ней заметили?

— Только одну, и то я не уверена, что это может иметь какое-нибудь значение. То есть для Карен это, конечно, имело значение, но остальные-то не замечали. Видите ли, ей казалось, что она обрастает волосами. Знаете, руки и ноги у нее стали волосатыми, на губе появились усики. Она жаловалась, что ей чуть ли не каждый день приходится брить ноги.

Я взглянул на часы: дело близилось к полудню.

— Ну что ж, не стану вас дольше задерживать, вам, наверное, пора на лекцию.

— Неважно, — сказала Гинни, — мне самой очень интересно.

— То есть?

— Интересно наблюдать вас за работой. Ну и вообще.

— Вам, наверное, приходилось и раньше беседовать с врачами?

— Вы что, за дуру меня принимаете? — недовольным тоном сказала она. — Я не вчера появилась на свет.

— Я принимаю вас за очень неглупую девушку.

— Вы хотите, чтобы я давала показания?

— Показания? Какие?

— На суде. Во время процесса. — Лицо ее выражало тонкую проницательность героини киноэкрана.

— Не совсем вас понимаю.

— Можете не темнить, — сказала она. — Я же понимаю, что вы адвокат. Желаю вам успешно провести это дело.

2

Я вошел в рентгеновский кабинет вместе с Хьюзом, рентгенологом Мемориалки, старым своим знакомым, — мы с Джудит иногда играли с ним и с его женой в бридж. Оба они играли хорошо, не щадя противников, но мне это даже нравилось, иногда и на меня нападает такой стих.

Я не позвонил Льюису Карру, так как был уверен, что он откажет мне, Хьюз же стоял на довольно низкой ступени иерархической лестницы, и ему было наплевать, чьи снимки меня интересуют — Карен ли Рендал или же Ага Хана, которому несколько лет назад делали здесь операцию на почке. Хьюз провел меня прямо в кабинет. Там работало несколько рентгенологов. Перед каждым лежал конверт со снимками и стоял магнитофон. Они вынимали снимки один за другим, зачитывали имя пациента, порядковый номер и характер снимка, затем быстро прикрепляли его к матовому стеклу и начинали диктовать диагноз.

Снимки хранились в соседней с рентгеновским кабинетом комнате. Хьюз вошел туда, достал снимки Карен Рендал и принес их мне. Мы уселись перед стеклянной стенкой, и Хьюз укрепил на ней первый снимок.

— Боковой снимок черепа, — сказал он, вглядываясь в него. — Тебе известно, по какой причине его назначили?

— Нет, — ответил я. Я тоже взглянул на пленку, но мало что сумел на ней разобрать. Снимки головного мозга читать трудно. Хьюз всматривался в него некоторое время, иногда прослеживая линии кончиком завинченной авторучки.

— Пожалуй, все в норме, — сказал он наконец. — Ни трещин, ни патологических отложений извести, никаких признаков воздуха или гематомы. Конечно, хорошо бы иметь артериограмму или пневмоэнцефалограмму. Давай-ка взглянем на второй, — он снял снимок и заменил его другим. — И здесь тоже все в порядке, — сказал он. — Интересно все же, почему они были назначены. Она что, побывала в автомобильной катастрофе?

— Не знаю, не слышал.

Хьюз порылся в папке.

— Нет, лицевых снимков, очевидно, не делали, только черепные. — Лицевые снимки делаются, чтобы проверить, нет ли переломов лицевых костей. — Ничего не понимаю хоть тресни, — сказал он, постукивая пальцем по снимку. — Ничего. На мой взгляд, ничего интересного тут нет.

— Ладно, — сказал я, вставая. — Спасибо за помощь.

3

Я вошел в телефонную будку неподалеку от больничного вестибюля. Вынул записную книжку и отыскал номер аптеки и номер рецепта. Достал таблетку, взятую из комнаты Карен, ногтем большого пальца отколупнул от нее кусочек и растер на ладони. Он легко рассыпался в порошок. Я почти не сомневался, что это такое, но для пущей уверенности попробовал порошок на язык. Сомнений быть не могло. Раздавленный аспирин отвратителен на вкус. Я позвонил в аптеку.

— С вами говорит доктор Бэрри из Линкольнской больницы.

Я хотел бы знать, какое лекарство…

— Минуточку, сейчас возьму карандаш. — Короткая пауза. — Слушаю, доктор.

— Имя Карен Рендал. Номер рецепта один-четыре, семь-шесть-семь-три. Выписано лекарство доктором Питером Рендалом.

— Сейчас проверю. — Телефонную трубку на том конце положили. Слышно было, как кто-то насвистывает и шелестит страницами. Затем — Да, вот он. Дарвон, двадцать капсул по семьдесят пять миллиграммов. По одной капсуле каждые четыре часа, при болях. Повторялся дважды. Хотите знать даты?

— Спасибо, нет. Благодарю за любезность.

— Всегда рады.

Я медленно положил трубку.

Что это за девица такая, делающая вид, что принимает противозачаточные средства, а на самом деле глотающая аспирин, который держит во флаконе из-под таблеток, снимающих боль в нижней части живота.

4

Дом Рендалов был очень велик; четырехэтажная белая постройка в готическом стиле, с замысловатыми балкончиками и башенками. Газон спускался прямо к воде; в общей сложности участок занимал, вероятно, два с лишним гектара. Я въехал по усыпанной гравием аллее и поставил свою машину рядом с двумя «порше», из которых один был черный, а другой канареечно-желтый. Очевидно, вся семья разъезжала на «порше». Слева от дома приткнулся гараж с серым «мерседесом» внутри. Последний, по-видимому, предназначался для прислуги.

Я вылез из машины и стал обдумывать, как бы мне проскочить мимо лакея, и тут из парадного подъезда вышла женщина и стала спускаться по ступеням. На ходу она натягивала перчатки, и вид у нее был такой, словно она очень спешит. Заметив меня, она остановилась.

— Миссис Рендал?

— Да.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но, безусловно, нечто на нее совсем не похожее. Она была высокого роста, в костюме цвета беж от Шанеля. Волосы черные как смоль и блестящие, ноги длинные, глаза большие и темные. Ей никак нельзя было дать больше тридцати. Взгляд ее мог, казалось, заморозить воду — таким холодом от нее веяло. Несколько мгновений я созерцал ее в тупом молчании, чувствуя себя дураком и не зная, как выйти из положения. Она нетерпеливо нахмурилась.

— Ну-с, мы так и будем стоять тут весь день? У меня на это нет времени. Что вам угодно? — Голос у нее был низкий, хрипловатый, рот чувственный. Голос интеллигентный — гибкий, с чуть заметным английским налетом в интонации.

— Я хотел поговорить с вами — сказал я. — О вашей дочери.

— О моей падчерице, — быстро поправила она. И двинулась мимо меня по направлению к черному «порше».