— Шофар я возьму с собой, — заявляет ребе.

— Но вас же отправят в Сибирь!

— Ничего не бойтесь, — успокаивает евреев ребе.

Ребе сидит в вагоне, рядом с ним, ничем не прикрытый, лежит шофар.

— Предметы культа при вас есть? — спрашивают его солдаты на границе.

Ребе молчит.

— Везете с собой предметы культа?! — кричит офицер.

Ребе молчит.

— Отвечай немедленно! — орет офицер вне себя от ярости.

Тут ребе, подняв шофар к уху, спрашивает:

— Вы что-то сказали? Я, к сожалению, глухой…

Еврей упал в Неву; плавать он не умел и стал звать на помощь. Поблизости оказались два полицейских, но они безучастно прошли мимо. Тут еврею пришла в голову спасительная мысль.

— Долой царя! — заорал он изо всех сил.

В ту же секунду оба полицейских прыгнули в воду и вытащили еврея, чтобы отвести его в участок.

Советская Россия.

— Что бы ты сделал, — спросил комиссар еврея, — если бы партия потребовала у тебя отдать ей последний рубль?

— Я бы отдал его не раздумывая.

— Молодец. А если бы партия потребовала отдать ей последнюю рубашку?

— Я бы орал, отбивался и ни за что бы ее не отдал.

— Где же здесь логика?

— Рубля у меня все равно нет. А рубашка, хоть и одна, есть!

— Где ты был и что делал во время Октябрьской революции? — спрашивает революционный трибунал у еврея. Тот объясняет, как может, потом, в свою очередь, задает вопрос:

А где вы все были в 1894 году?

— А что случилось в 1894 году? — интересуется один из членов ревтрибунала.

Еврей, вздыхая:

— Большая эпидемия холеры.

— Я с советской властью, — задумчиво говорит еврей, — живу точь-в-точь как со своей женой: деться от нее никуда не денешься, но все время мечтаешь о другой…

Многие российские евреи надеялись, что революция принесет им настоящую свободу.

Вскоре после революции разговаривают двое русских.

— Если в городе сто человек большевиков, то как ты считаешь, сколько среди них евреев?

— Ну, положим, шестьдесят.

— А остальные?

— Остальные? Остальные — еврейки.

Умер еврей, который до революции был богатым торговцем, а после революции стал нищим. На небесах он бросает свою пустую суму под ноги Карлу Марксу и говорит:

— Вот вам проценты с вашего капитала!

Партийное руководство в очередной раз дает массам новое разъяснение революционной теории.

Янкель в глубокой задумчивости спрашивает у ребе:

— Ребе, в чем разница между историческим и диалектическим материализмом?

— Разницы никакой! Беги за границу!

Годовщина смерти Ленина отмечается с невероятной помпезностью.

— Какое расточительство! — сокрушается еврей. — На эти деньги можно было бы всю партию похоронить!

Два еврея стоят перед саркофагом Ленина и дискутируют о ленинском наследии.

— Кого бы ты хотел видеть на месте Ленина? — спрашивает один.

Мойше, бросив взгляд на гроб:

— Всех большевиков.

Вначале коммунистический режим честно старался покончить с антисемитизмом.

Унтер-офицер, служивший в армии еще при царе, обращается к еврею-новобранцу, который стоит кое-как:

— Товарищ еврей, бывшая жидовская морда! А ну, стоять смирно!

Еврейская социалистическая рабочая партия (Бунд) бескомпромиссно боролась с религией.

Решается вопрос о забастовке. Слово просит бундовский лидер:

— Завтра нам бастовать нельзя, завтра — Пейсах. А в Пейсах мы не можем идти по улицам и кричать: "Хлеба! Хлеба!" Кричать же "Мацы! Мацы!" нам и подавно нельзя — мы же бундовцы!

Дело происходит после революции. Еврей хочет нанять подводу с лошадью и спрашивает мужика:

— Ты хозяин этой кобылы?

— Хозяев у нас больше нету! Теперь есть только товарищи, — строго отвечает мужик.

— Прекрасно! И кто этой кобыле товарищ?

— Я, — гордо отвечает мужик.

"Кол нидрей" ("Все обеты") — начальные слова молитвы, которая произносится в первый вечер Йом Кипура, Судного дня. "Кол хамира" ("Все квасное") — первые слова формулы, которую произносят перед Пейсахом, избавляясь от остатков хлеба, чтобы в дни пасхальной недели в доме не оставалось ничего квасного.

Евреи в Советском Союзе говорили: "Читаешь "Кол нидрей" — и потом не ешь хлеба целый день. Произносишь "Кол хамира" — и потом не ешь хлеба целую неделю… Говоришь: "Кол хоз" — и потом не ешь хлеба целый год".

К Абрамовичу приходят два партработника, чтобы уговорить его подписаться на внутренний государственный заем. Абрамович в восторге:

— Это замечательно! Даю двадцать тысяч рублей!

— Что ты мелешь? — строго говорит один партработник. — Ведь ты за целый год даже половины не зарабатываешь.

— Хорошо, но меньше чем на девять тысяч рублей я не согласен.

— Не валяй дурака! Если подпишешься на пятьсот рублей, то при твоих доходах и этого достаточно.

— Нет, все равно слишком много, — сомневается второй.

— Ну ладно, — сдается Абрамович, — тогда я подписываюсь на десять рублей. Только не уговаривайте меня идти еще ниже!

Советский министр образования пригласил к себе нескольких раввинов, которые еще оставались в Москве, и дал им такое распоряжение:

— В Америке ходят слухи, будто евреи у нас подвергаются притеснениям. Вы выступите с коллективным заявлением, в котором докажете, что никаких притеснений нет.

Раввины перепугались и написали огромную хвалебную песнь о том, как прекрасно обращаются с евреями в СССР. Министр был очень доволен.

— Раз уж вы так здорово это сделали, в награду разрешаю вам добавить к тексту какие-нибудь пожелания, которые могли бы выполнить ваши американские коллеги.

Раввины пишут: "Пришлите свечей и сахара!"

Долго бились американские раввины над смыслом этой приписки. Наконец они послали за старым талмудистом из Бруклина: может, он разгадает, что это значит? И тот объяснил:

— Все просто: у них нет сахара и свечей. Значит, их жизнь горька и темна.

Советская Россия. Самуил Бирнбаум провел несколько лет в сибирских лагерях. Один знакомый сочувственно говорит ему:

— Должно быть, это было ужасно!

Бирнбаум качает головой:

— Отчего же? Все было не так уж плохо. Будили нас в семь часов. На завтрак давали чай с булочкой. Ну да, чай мог бы быть чуточку погорячее. Потом нас на машине везли на консервный завод, я там приклеивал этикетки. В половине первого опять приезжала машина, и мы ехали обедать. После еды — ну да, там немного экономили с солью, а вообще обед был вполне сносный, — так вот, после еды было время вздремнуть до полдника; тут нам давали кофе с бутербродом. Потом мы перекидывались в картишки — чтобы скоротать время до ужина. Ну хорошо, меню ужина было не кремлевским, но что ты хочешь! После еды раздавали сигареты на следующий день. Потом мы немножко болтали, слушали радио, а в десять, в половине одиннадцатого ложились спать.