СОКРОВИЩА ПРЕДКОВ

Неделю спустя и следа не осталось от моей болезни. Если не считать забот, которые теперь причинял матушке мой аппетит. Я то и дело приставал к ней: что будет на обед да что на ужин.

Прежде на этот вопрос у нас так отвечали:

— На обед два блюда да закуска: корка, мякиш и горбушка.

Но теперь, чтобы отпраздновать моё выздоровление, мама устроила настоящее пиршество. Столько было всяких яств, что казалось, и каменный жёрнов, служивший нам обеденным столом, вот-вот рухнет под ними. Было тут и «жаркое но-садовничьи» — так почтительно именовалась у нас печёная тыква. Были «галушки в шубе» — понимай: картошка в кожуре, и, наконец, смородина сорта «вырви глаз» — блюдо отменно кислое, на любителя. Голоден был я как волк и не знал только, с чего мне поскорее начать. Но матушка ласково погладила меня по голове и сказала:

— Погоди, сынок, что я тебе ещё принесу-то!

И вносит она жареного голубя на блюде с голубыми цветочками. На том самом, что у нас только по большим праздникам на стол подают. Отец уже положил на мою тарелку голубиную грудку, как дверь вдруг отворяется и в неё шариком вкатывается деревенский знахарь Кюшмёди. И, ни слова не говоря, хвать у меня из-под носа тарелку с голубем и усаживается с нею на сундук.

— Ах, как кстати, как вовремя я к вам наведался! — забормотал он. — С ума сошли люди: голубиным мясом собирались больного ребёнка кормить! Да нешто вам не ведомо, что от него бедняжка в единый миг сам в голубка может оборотиться, и придётся ему потом целых девять годов летать за тридевятью землями.

— Вижу, просветление разума у вас наступило, дядюшка Кюшмёди, — рассмеявшись, сказал отец; но мама, боясь, как бы не «сглазил» старый колдун, обняла меня крепко, да ещё и передником сверху прикрыла.

Всемогущий ворожей Кюшмёди — маленький, кругленький старичок с длинной белой бородой по пояс — и летом и зимой ходил в шубе и овчинной шапке, из-под которой всегда топорщились в стороны, будто крылья у ветряной мельницы, мохнатые брови. Такие мохнатые, словно это были и не брови вовсе, а усы. Только выросли они почему-то не на губе, а над его курносым носом. При виде Кюшмёди каждому человеку обязательно приходило в голову, что именно так должны выглядеть сказочные карлики, которые сидят по тёмным пещерам и стерегут свои сокровища. Возможно, что у Кюшмёди это и было главным занятием, только никто о том не знал. Сколько люди помнят, он всю жизнь обитал в одной из штолен старой, заброшенной шахты, куда, кроме него, никто из смертных и не заглядывал. Говорили, что вход в штольню охраняют хищные птицы, грифы-стервятники, которые если закричат, так у человека сразу голова с плеч долой. Время от времени Кюшмёди пропадал куда-то, и тогда люди шушукались, что он изучает ведьмино мастерство. И добавляли, что он будто бы знает язык птиц, сведущ в целебных травах, может повелевать ветрами, выводить крыс, а если на кого разгневается да швырнёт в него своей бараньей шапкой, тому и мёд горьким покажется. Никто и не смел на нашей улице перечить дядюшке Кюшмёди. Повсюду, куда он, бывало, ни постучится, встречали его и курочкой и белым калачом.

Но я всё равно теперь готов был съесть и всемогущего колдуна. После того как он сам съел мою долю жареного голубя. Он-то, бессовестный старикашка, видно, не боялся, что превратится в голубя. Мало того, Кюшмёди пересел к столу и придвинул к себе всё блюдо с жареным голубем.

— Бог с ним, — приговаривал он при этом, — лучше уж я его уберу, но не позволю, чтобы он этого милого мальчика у нас забрал.

— Кушайте на здоровье, — угощала мама грозного колдуна, стараясь ничем его не прогневить. Даже свежую булку на стол выставила, вытащив её из печи.

А отец только посмеивался, глядя, как ворожей прямо с костями пожирает голубя, заедая его ломтями сдобной — с жару, с пылу — горячей булки. Покончив с едой, колдун подмигнул мне и приказал:

— А ну, Гергё, открывай рот, посмотрю я, осталась ли ещё какая хвороба у тебя в горле?

С этими словами знахарь поставил меня между колен, как это обычно делают настоящие доктора, и шершавой, старческой рукой провёл по моей шее. И при этом стишок сказал:

Ну вот, — закончил осмотр самозваный лекарь. — Как петух прокукарекает, так все твои болячки сами по себе пройдут, барончик Гергё. От моего заговора и мёртвый живым сделается!

Мне очень хотелось спросить у кудесника, почему он величает меня «барончиком»? Но я не успел и глазом моргнуть, как чародей принялся уже и за «жаркое по-садовничьи».

Дядюшка Кюшмёди взглянул на меня из-под мохнатых бровей:

— Понимаю, человечек! Маленький человечек испугался, что дедушке Кюшмёди может не понравиться такая скудная еда. А ты не бойся за дедушку Кюшмёди. Дедушка Кюшмёди — добрая душа. Жаль только, один он такой на целом свете. Лучше, конечно, птичье молоко, но сойдёт и картошка в «мундирчиках».

Что верно, то верно: сошли, все до одной. Из чугунка на столе в колдунову утробу. Нам остался только запах от тех картофелин. Воочию смогли убедиться, как может всесильный Кюшмёди в одиночку управиться с ужином на целую семью.

Отец, встав на табуретку, уже запалил светец и, как и положено скорняку, уселся врачевать чей-то драный-предраный полушубок.

При виде его колдун сморщил свой курносый нос:

— И это вы зовёте полушубком?

Отец, человек неразговорчивый, отвечал коротко:

— Да.

— Да в нём и мышь-то не захочет поселиться.

— Точно.

— И ты, Мартон, должен снова в лучший вид его привести?

— Должен.

— Ведь я знаю для тебя и получше занятие, — вздохнул Кюшмёди, придвигая к себе поближе решето, доверху наполненное красной смородиной.

— Какое же? — отозвался отец, продолжая орудовать иглой.

— А ведомо ли тебе, Мартон, что ты — потомок знатного рода с длинной-предлинной родословной?

— Ещё бы не знать. Отца моего так и звали: Длинный Мельник. Он — не то что я — мог зажигать светец и не вставая на табуретку.

— Не о том я, Мартон, — успешно управляясь со смородиной, возразил ворожей. — Ты о предках своих слышал хоть когда-нибудь?

— А как же! Все они до одного были людьми честными и бедными. Отец мельником был, ветряную мельницу держал. Ведь этот вот дом раньше-то ветряной мельницей был. Дед — чабаном. Его пастуший посох с крюком на конце, наверное, и по сей день где-нибудь на чердаке валяется.

— А прадед? — сверкнув глазами, воскликнул Кюшмёди.

— Чего не знаю, того не знаю, — рассмеялся отец. — Скорее всего, нищим был. Видел я ещё в детстве рваную суму на чердаке; теперь по крайней мере знаю, откуда она: наверное, с ней и ходил по миру мой прадед.

Тут Кюшмёди сдвинул свою баранью шапку на затылок и, стукнув кулаком по каменному жёрнову-столу, выкрикнул:

— Мартон, твой предок был венгерским бароном!

Легко ему было стучать, когда он уже убрал со стола смородину — всю до последней ягодки.

— Не беда, — вдёргивая нитку в длинную скорняжную иглу, отозвался отец. — Мне, правда, только один барон известен — старый цыган Барон. Да и тот потому, что ходит к нам на участок воровать красный виноград. Но теперь мне покойней будет: раз на наш виноградник не чужой человек наведывается, а такой, с кем мы в родстве состоим.

Кюшмёди от гнева сделался красным, как варёный рак.

— Ах ты жалкий заплаточник, черти тебя побери! Ты чего надо мной выкамариваешь? Да если ты хочешь знать, я из тебя такого барина могу сделать, каких ты и во сне не видал! Корзиной серебро будешь мерить, лопатой золото грести. В пурпурном одеянии, как принц, будешь ходить, в шубе, бархатом крытой. Даже псина твоя дворовая и та марципан жрать будет! Что ты на это скажешь, скорняк Мартон?