…По приезду в Мары Байрамгельды, его брат Бегенч и Клычли Аширов взяли такси. Вот автомашина свернула на Калининский участок и пошла по немощеной, извилистой улице села. Слева и справа — веселые, зоркие взгляды односельчан, стоявших нарядными группами у ворот. Все они еще с утра вышли встречать знатных своих земляков.
Но больше всего народу собралось у дома Байрамгельды. Еще издали он узнал мать, отца, жену, детей, родственников, и сердце его забилось в радостной тревоге.
Едва машина остановилась и Байрамгельды успел из нее выйти, с радостными воплями на него набросились малыши. Выше всех, на плечах отца, заливаясь смехом, уже сидел русоволосый, в мать, младший сын Бяшим. Более взрослые дети стояли рядом и смущенно улыбались. Обняв и расцеловав детей, Байрамгельды направился к матери. Постаревшая, белая, как лунь, Оразгуль-эдже протянула руки к сыну и заплакала.
— Здравствуй, родной, — тихо, едва пошевелив губами, сказала она сквозь слезы. — Вернулся? Ну, слава богу… А мы заждались тебя. Все заждались И твой дом, и мы, старики. Наконец-то в нем появился хозяин. Как я рада, что ты вернулся героем! Здоров ли?. Все ли у тебя хорошо?
Стоявшая рядом Огульмайса, глядя на свекровь, тоже заплакала, закрывая лицо концом платка.
— Ну и народ, эти женщины! — взволнованно произнес Курбан-ага. — Все у них наоборот!.. Тут радоваться надо, а они слезы льют…
На последнем слове голос Курбан-ага как-то странно осекся и он отошел за угол дома, чтобы тайком вытереть предательские слезы. Когда он вернулся, Байрамгельды обнял и отца.
— Ну? Все переделал или что-то осталось?.. — отстраняясь от сына, спросил Курбан-ага.
— Нет, отец, не все. Хватит и для других.
Только теперь очередь дошла до жены. Байрамгельды взял ее за руки и вошел с нею в дом. Все еще стройная, но слегка располневшая, она была в самом нарядном платье, на груди — орден «Мать-героиня». Это в честь возвращения мужа.
— Сегодня, Майса, ты красивая… как невеста! — оглядывая жену, ласково сказал Байрамгельды. — Этот свой орден ты заслужила больше, чем кто-либо другой. Ты — настоящая героиня! Ведь всех десятерых наших детей, всех до единого, ты подняла в одиночку, без моей помощи!..
От этих слов Огульмайса расцвела еще больше. Ее большие синие глаза светились нежностью и любовью.
— А Бегенч и Клычли тоже приехали? — спросила Огульмайса.
— Приехали. Скоро явятся к нам.
— Ну, а меня ты не бросишь теперь?
— Нет, не брошу, — серьезно сказал Байрамгельды, привлекая к себе жену. — Теперь мы будем вместе. На всю жизнь. Я буду копать коллекторы, дренаж, строить где-нибудь по-соседству с нашим селом, а ты будешь привозить мне вкусные обеды. Вот так мы и будем жить. Правда, на канале надо построить еще два водохранилища, но это уже сделают другие, более молодые, чем я.
Байрамгельды ушел в другую комнату, переоделся. Белая сорочка, галстук и новый коричневый костюм преобразили его, сделали молодым, красивым. Яркой искоркой вспыхнула и засверкала на груди Золотая Звезда героя.
А в это время во дворе, на пылающих глиняных очагах, где стояла целая батарея казанов, расставлялись столы, стулья. Возле котлов, давая указания своим помощникам, деловито и весело хлопотал Курбан-ага.
Но что за праздник без певца! Вскоре откуда-то пришел и бахши. Он занял место на топчане и, пока готовился праздничный обед, играл на дутаре[8] и пел песни, прославляя силу и доблесть могучих батыров[9], повернувших неукротимую Джейхун в сторону знойных песков необъятной пустыни.
ХЛЕБНЫЙ ЖЕНИХ
Обычно в начале декабря — или чуть позже — в наш город приходит зима. Она приходит вскоре после долгого ненастья, когда на беспросветно-сером небе хмуро громоздятся облака, когда на городские улицы неизвестно откуда вползают туманы, а сверху долго и нудно сыплется водяная пыль.
Но вот однажды ударит мороз, сбросив с деревьев пеструю листву. После мокрого ненастья и первого крутого заморозка наступят дни удивительной прозрачности и нежной ослепительной синевы.
В это время где-нибудь на тихой улице, на солнце-греве, вдоль глухого забора или сквозной садовой решетки, проглянет робкая щетинка заячьего ячменя. Эта скромная травка — первая вестница нашей весны.
Потом — в январе или феврале — густыми травами оденутся предгорные холмы, к которым придвинулся своими домами наш город. Упругие ветви клёнов и тополей уже усыпаны живыми бугорками почек. Кажется, еще немного, еще день-другой и серые тополя развесят пучки бордовых сережек — в каждом пучке по четыре сережки. К этому же времени расцветут клёны. Хотя они и без листьев, но вид у них уже праздничный, нарядный: теплый ветерок раскачивает на ветвях тысячи золотисто-красных кисточек-подвесок.
И все-таки настоящая весна приходит позже. В апреле. Изумительны в эту пору вечера: как будто ярче и крупнее звезды. И каждая из них сверкает и переливается так, словно смотрит на землю сквозь чистые, радостные слезы. Откуда-то доносится приятный аромат распустившихся роз, цветущих катальп и акаций. Дома, горы, деревья — всё притихло, всё нежится в теплой благоуханной ласковости апрельского вечера.
Весна!.. Какие тут могут быть занятия, учебники, если ты влюблён и тебе чуть больше двадцати!..
…Упорно глядя в раскрытую книгу, Олег водил глазами по одним и тем же строчкам, но ничего запомнить не мог: наука никак не лезла в голову. Тогда он поднял глаза и рассеянно обвёл взглядом верхнюю часть стен небольшой читальни, где на одном уровне висели старые выцветшие портреты корифеев медицинской науки: Павлова, Пирогова. Мечникова, Бурденко, Пастера и многих других. Все они были уже людьми пожилыми и своим невеселым видом навевали лить скуку да усиливали желание, как можно скорее вырваться на свежий воздух, в душистую прохладу городских улиц.
Рядом с Олегом, за одним столиком сидела его однокурсница Ада Загорская. Следует заметить, что природа не поскупилась, чтобы щедро её наделить девичьей красотой, а также гордым независимым характером. Олег Ланцев влюблен в неё давно, чуть ли ни с первого курса мединститута. Но что нравилось ему больше в ней: её расцветшая в полную силу красота или гордый нрав, он вряд ли бы ответил сразу. Видимо, нравилось и то, и другое.
Осторожно скосив глаза в сторону Ады, он увидел, что она поглощена чтением конспекта по акушерству (а, может, делала вид, что поглощена). И еще он увидел пленительный профиль, каждая черта которого вызывала в нем целую бурю скрытого восторга. Чистая, без единого пятнышка, щека алела свежим румянцем. Нос слегка был привздернут и придавал лицу неунывающий вид. Часть низкого лба и правый глаз были притенены тёмными вьющимися волосами, падавшими на спину ниже плеч.
Олег повернулся налево и чуть заметно наклонился к разрумянившейся щеке Ады. Сам не ожидая того, он вдруг почувствовал тяжелые толчки сердца и неодолимое желание обнять и поцеловать её. Изо всех сил сдерживая себя, Олег воровато поглядел по сторонам — не следит ли кто за ним? Но никто из сидевших в зале студентов за ним не следил, и поцеловать Аду, пожалуй, можно было бы. Однако, он не решился, так как не был уверен, что она благосклонно отнесется к его «вольности». Их отношения еще не были настолько близкими и простыми, чтобы целоваться прилюдно, где вздумается.
Усмирив свой пыл, Олег тихо прошептал!
— Уйдем?
— Уйдем, — ответила она и начала собирать со стола книги, тетради и складывать в портфель, в котором лежали стетоскоп и белый больничный халат.
Легким ветром промчались они по вестибюлю института. Потом, открыв входную дверь, сбежали по крутым ступенькам высокого крыльца в медленно пошла по тротуару притихшей улицы.