Ну во-первых, она оказалась полькой. Думаю, нет никакой нужды напоминать тебе, какими культурно-эротическими обертонами (от «довольно стыдно мне пред гордою полячкой» до каэспэшного «ах пани-панове, тепла нет ни на грош», включая даже молодую Эдиту Пьеху) лучилось это слово для обитателей русско-советского мифопоэтического раздолья.
Сияния этому семантическому ореолу добавляло то, что в годы ее и бабушкиной молодости вела Агнесса образ жизни разгульный и шикарный, поведение этой «ясновельможной» обитательницы советских задворок было легче пуха, а белокурая и голубоглазая красота (в которую мне особенно трудно было поверить) могла вскружить самую крепкую мужскую голову.
И действительно, «вино и мужчины» были долгие годы ее «атмосфэрой», причем мужчины преимущественно двух опасных и прельстительных для советских поблядушек и «одесских романтиков» типов – или «начальничек-ключик-чайничек», подкатывающий на внушающей ужас служебной машине, или социально близкий ему «молодой жиган», тот самый, рифмующийся с Нальчиком, «роскошный мальчик» в костюме «элегантном, как у лорда».
«Пани Агнешка» – так называлась придуманная и уже зазвучавшая в моей пустой голове псевдоцветаевскими кимвалами, но, к счастью, так и не написанная поэма. Героиня этого сочинения, являясь помесью роковой Мурки с еще более мерзотной Лилей Брик, тем не менее вызывала у автора идиотские восторги своей «беззаконностью в кругу расчисленных светил» и должна была каким-то неведомым здоровой психике образом оправдать коварство Нади П., благоразумно выскочившей замуж на втором году моей службы.
Вовремя сообразив, что поэт Апухтин и безымянный композитор второй половины XIX века уже давно изобразили все эти глупости и пошлости в романсе «Пара гнедых», я охолонул и отправился дальше, по направлению к Пушкину, оплачивая прогоны и пересадки такими вот «золотыми снами».
Но кроме опасных и выгодных связей с «карающими мечами революции» и фиксатым ворьем Агнесса иногда, очевидно по абсолютной «слабости на передок», давала и мирным обывателям.
У бабушки во время войны снимал угол очкастый студентик по имени Муса, оказавшийся в ночь выселения балкарцев единственным представителем этого народа в нашем многонациональном дворе.
Вот этому невзрачному, но пылкому юноше (очевидно, совсем уж негодному к строевой службе) и дарила иногда свои роскошные ласки «бессовестная женщина». Ясно, что паренек, хлебнувши из «чаши сладострастья», мгновенно потерял голову от любви, восторга и бессильной ревности к «настоящим» мужчинам, чьи пьяные голоса он мог чуть ли не ежевечерне слушать за стенкой.
Когда за ним пришли, он, понятное дело, думал не о том, что его ожидает и что собственно происходит, а как безумный рвался проститься с Агнессой. Как ни странно, ему даже разрешили это и некоторое время терпеливо ждали, пока он все стучал в дверь и кричал: «Открой, пожалуйста, это я! Открой, пожалуйста, это я, Муса!».
Она не открыла.
Ох, Тимоха, Тимоха!
Не стыдно, а?
Как говорил описанный Ю. Гуголевым попутчик-татарин:
«Зачем, брат?
Не надо врат!»
Не надо, тем более в угоду такой дешевой литературщине.
Агнесса не открыла своему Меджнуну не из трусливой подлости, а просто потому, что ее этой ночью не было дома.
Впрочем, на письма Мусы она, судя по всему, так ни разу не ответила, поскольку однажды он прислал сумасшедшее послание бабушке, где умолял ее написать «правду, что случилось с Агнессой».
– Ну и что ты ответила?
– Что ее нет.
– Как так «нет»?
– Уехала.
Внук Агнессы, сын дяди Жоры, белобрысый и безобидный недотепа, через несколько лет все-таки тоже сел за нелепую драку с тем самым «психическим» Борькой, поскольку глупая тетя Маша зачем-то заявила в милицию, а виноват-то к удивлению всех оказался не бугай Борька, а ее малохольный сынок, с пьяного перепугу схвативший кухонный нож.
В общем, и Агнесса тоже была вполне себе метафорической и смыслообразующей старухой.
Здесь по плану перед заключительным аккордом автор дает читателю понять, что все совсем не так просто и за внешней незатейливостью повествования таятся и кокетливо приоткрываются тончайшие культурологические интуиции и глубочайшие историософские прозрения. Но хотя сочинитель и впрямь убежден в том, что его поэма обладает этими удивительными и достохвальными свойствами, надеяться, что ты, разлюбезный мой читатель, предпримешь необходимые интерпретационные усилия, нет никаких оснований.
От вас дождешься, пожалуй.
Предвижу только ехидную (и, прости меня, не очень-то уместную) цитату —
На что я в сердцах отвечаю – «Назови хоть горшок!»
Ну, да и Бог с ними, в конце-то концов, со всеми этими головокружительными глубинами и умопомрачительными высотами, черт ли в них?
Я согласен хотя бы на совсем уж простодушное, средневеково-аллегорическое прочтение. Поскольку, перефразируя Некрасова, «мерещится мне всюду притча», и Герцогиня из Страны чудес, по-моему, безусловно права, а сиринская Аня и набоковская Ада напрасно упорствуют в своей «подростковой наоборотности».
«I can't tell you just now what the moral of that is, but I shall remember it in a bit.»
«Perhaps it hasn't one,» Alice ventured to remark.
«Tut, tut, child!» said the Duchess. «Everything's got a moral, if only you can find it.»
Любовь никогда не бывает без грусти!
Но истинная страсть преодолеет все!
Страсти по Онегину!
Смотрите в следующей серии!
Татьяна вновь встречает Евгения.
Генерал ни о чем не подозревает.
Анонимное письмо.
Месть Ольги.