Ты всё спала. Всё кислого хотела..

Всё плакала. И скоро поняла,

Что и медлительна и полнотела

Вдруг стала оттого, что — тяжела.

Была война. Ты, трудно подбоченясь,

Несла ведро. Шла огород копать.

Твой бородатый ратник-ополченец

Шагал по взгорьям ледяных Карпат.

Как было тяжело и как несладко!

Всё на тебя легло: топор, игла,

Корыто, печь… Но ты была солдаткой,

Великорусской женщиной была,

Могучей, умной, терпеливой бабой

С нечастыми сединками в косе…

Родился мальчик. Он был теплый, слабый,

Пискливый, красный, маленький, как все.

Как было хорошо меж сонных губок

Вложить ему коричневый сосок

Набухшей груди, полной, словно кубок,

На темени пригладить волосок,

Прислушаться, как он сосет, перхая,

Уставившись неведомо куда,

И нянчиться с мальчишкой, отдыхая

От женского нелегкого труда…

А жизнь тебе готовила отместку:

Из волостной управы понятой

В осенний день принес в избу повестку.

Дурная весть была в повестке той!

В ней говорилось, что в снегах горбатых,

Зарыт в могилу братскую, лежит,

Германцами убитый на Карпатах,

Твой работящий пожилой мужик.

Как убивалась ты! Как голосила!..

И все-таки, хоть было тяжело,

Мальчишка рос. Он наливался силой,

Тянулся вверх, всем горестям назло.

А время было трудное!.. Бывало,

Стирала ты при свете ночника

И что могла для сына отрывала

От своего убогого пайка.

Всем волновалась: ртом полуоткрытым,

Горячим лбом, испариной во сне.

А он хворал. Краснухой. Дифтеритом.

С другими малышами наравне.

Порою из рогатки бил окошки,

И люди говорили: "Ох, бедов!"

Порою с ходу прыгал на подножки —

Мимо идущих скорых поездов…

Мальчишка вырос шустрый, словно чижик,

Он в школу не ходил, а несся вскачь.

Ах, эта радость первых детских книжек

И горечь первых школьных неудач!

А жизнь вперед катилась час за часом.

И вот однажды, раннею весной,

Ломающимся юношеским басом

Заговорил парнишка озорной.

И всё былое горе — малой тучкой

Представилось тебе, когда сынок

Принес, богатый первою получкой,

Тебе в подарок кубовый платок.

Ты стала дряхлая, совсем седая…

Тогда ухватами в твоей избе

Загрохала невестка молодая.

Вот и нашлась помощница тебе!

А в уши всё нашептывает кто-то,

Что краток день счастливой тишины:

Есть материнства женская работа

И есть мужской тяжелый труд войны.

Недаром сердце ныло, беспокоясь:

Она пришла, военная страда.

Сынка призвали. Дымный красный поезд

Увез его неведомо куда.

В тот день в прощальной суете вокзала,

Простоволоса и как мел бела,

Твоя сноха всплакнула и сказала,

Что от него под сердцем понесла.

А ты, очки связав суровой ниткой,

Гадала: мертвый он или живой?

И подолгу сидела над открыткой

С неясным штампом почты полевой.

Но сын умолк. Он в воду канул будто!

Что говорить? Беда приходит вдруг!

Какой фашист перечеркнул в минуту

Все двадцать лет твоих надежд и мук?

Твой мертвый сын лежит в могиле братской,

Весной ковыль начнет над ним расти.

И внятный голос с хрипотцой солдатской

Меня ночами просит: "Отомсти!"

За то, что в землю ржавою лопатой

Зарыта юность жаркая моя,

За старика, Что умер на Карпатах

От той же самой пули, что и я.

За мать, что двадцать лет, себе на горе,

Промаялась бесплодной маетой,

За будущего мальчика, что вскоре

На белый свет родится сиротой!

Ей будет нелегко его баюкать:

Она одна. Нет мужа. Сына нет…

Разбойники! Они убьют и внука —

Не через год, так через двадцать лет!..

И все орудья фронта, каждый воин,

Все бессемеры тыла, как один,

Солдату отвечают: "Будь спокоен!

Мы отомстим! Он будет жить, твой сын!

Он будет жить! В его могучем теле

Безоблачно продлится жизнь твоя.

Ты пал, чтоб матери не сиротели

И в землю не ложились сыновья!"

Нас подбили.

Мы сели в предутренний час

Возле Энска…

Кто мог нам помочь?

Одноглазый прожектор преследовал нас

И зенитки клевали всю ночь.

Я не знаю:

Как наш самолет сгоряча

Сделал этот последний прыжок?..

Перебитую ногу с трудом волоча,

Летчик встал

И машину поджег.

Кровь бежала ручьем по его сапогу,

Но молчал он,

Кудряв и высок.

И решили мы с ним

Не сдаваться врагу:

Лучше — смерть.

Лучше — пуля в висок.

У лесного болотца

Средь ветел густых

Инвентарь подсчитали мы наш:

Нож,

Кисет с табаком,

Бортпаек на двоих —

Вот и весь наш нехитрый багаж.

Мы склонились над картой,

Наш чайник остыл.

Мы следы от костра замели.

Кое-как смастерил я для друга костыль,

Вещи взял и промолвил:

"Пошли".

Мимо сёл и дорог

Мы брели стороной.

Шли неделю,

А фронт еще — где.

Нас не компас,

Нас сердце вело по родной

Путеводной кремлевской звезде.

А идти еще долго.

Не близок наш путь.

В дальний тыл мы слетели к врагу.

Николай стал садиться в пути отдохнуть.

"Подожди, — говорил, —

Не могу…"

На привалах сперва мы пивали чаек.

Но хоть сытной была наша снедь,

Вышел день —

И доели мы с ним бортпаек…

А нога его стала чернеть.

Он, бредя с костылем, бормотал:

"Чепуха".

Но я знал:

Выдыхается он.

Горсть в ладонях растертого прелого мха;

Вот и весь наш дневной рацион.

Как-то раз

В почерневших несжатых овсах

(Горько пахнут поля этих лет)

Показался седой ожиревший русак…

Торопясь, я достал пистолет.

Николай приподнялся,

Задержал перед выстрелом он.

"Погоди, — он сказал, —

Может, в смертном бою

Пригодится нам этот патрон…"

Он шагал через силу,

Небритый, в пыли,

С опустевшею трубкой в зубах.

В этот день мы последнюю спичку зажгли,

Раскурили последний табак…

"Видно, мне не дойти, — он сказал. —

Я ослаб,

Захворал, понимаешь…

Прости.

Отправляйся один.

Тебе надобно в штаб

Разведданные, друг, донести…"

Как сейчас это вижу:

Лежит он разут

(Больно было ему в сапоге),

И лиловые пятна гангрены ползут

По его обнаженной ноге.

Он лежит —

И в глазах его тлеет тоска:

Николай не хотел умирать.

"Я мечтал, — говорит он, —

Понянчить сынка,

Успокоить на старости мать…

Уходи же! —

Он мне приказал еще раз. —

Не ворчи.

Ты с уставом знаком?"

И тогда я впервые нарушил приказ

И понес его дальше силком.

Как я шел — я не помню!

Звенело в ушах…

Пересохло от жажды во рту…

Я присаживался отдохнуть, что ни шаг…

Задыхался в холодном поту…

В эту ночь я увидел, как села горят.

Значит, близко район фронтовой.

Как я ждал,

Чтобы первый советский снаряд

Просвистал над моей головой.

Вот в березу один угодил в стороне,

Рядом грохнул второй у ручья…

Я разрывы их слушал,

И чудилось мне,

Что меня окликают друзья.

Полдень был.

Я забрался в кустарник густой:

Под огнем не пойдешь среди дня.

Вдруг послышалось звонкое русское

"Стой!" —

И бойцы окружили меня…

Сколько сдержанной нежности в лицах родных.

Значит, смерть — позади!

Это — жизнь!..

"Дорогой!

Мы добрались с тобой до своих, —

Я шептал Николаю. —

Очнись!"

Я с земли его руку поднял,

Но она

Становилась синей и синей.

И была его грудь холодна-холодна,

Сердце больше не слышалось в ней…

Гроб его,

Караулом почетным храним,

Командиры к могиле несли,

И гвардейское знамя полка перед ним

Наклонилось до самой земли.

Это был мой товарищ.

Нет, больше:

Мой брат…

Разве можно таких забывать?

Я старухе его отослал, аттестат,

Стал ей длинные письма писать.

Я летаю.

Я каждою бомбой дотла

Разметаю блиндаж или дот.

Пусть она,

Как мужская слеза тяжела,

Все сжигает,

На что упадет.

Возвращаясь с бомбежки,

Я делаю круг

Над могилою в чаще лесной:

В той могиле лежит

Мой начальник и друг,

Офицер моей части родной.