— Года мои, хан, небольшие,

Муж у меня еще будет,

Будет муж — будет сын.

Брата родного у меня не будет,

Жить без брата на Руси не зна́то,

Век тужить — без брата жить.—

Уронила Авдотья чело к земле.

Зовет хан Авдотью: — Подойди ко мне,

Встань прямей, не прячь бровей,

Твою мудрость женскую я пожалую,

Всех людей твоих помилую,

Всех бери, всех в Рязань веди! —

Закричал хан Батый на все стороны:

— Эй вы, ордынщики степные, конники лихие,

Сотоварищи удалые, что увидели — запомните,

Расскажите и внукам и правнукам

О мудрости женщины русской и моей милости ханской. —

Как сказал Батый, так и содеялось

Авдотья-рязаночка в Рязань ушла,

Своих людей за собой увела.

Начала Рязань снова строиться,

Наливаться силой русскою.

Гей вы, гусляры, ревнители старины,

Я уста замыкаю, место вам уступаю,

Берите свои гусли, настраивайте свои мысли,

Садитесь повыше, глядите подальше,

Играйте погромче, но не громче

Подвига предков наших, защитивших и отстоявших

Землю русскую для себя, для детей своих

И для вас с вами!

А дорога полна ромашек.

— А куда ты идешь, монашек?

Что ты делаешь у стогов?

— Я молюсь и малюю богов!

— Нешто боги идут по дороге?

Нешто нет им иного жилья?

Вон пророк-то, он прячется в тучи,

Он сегодня такой сверкучий,

В гневе нынче на что-то Илья!

Туча надвое раскололась.

Выбил пыль из дороги град.

Дрогнул на поле тонкий колос,

Баба крестится:

      — Свят! Свят! Свят!

А монашек накрылся рогожею.

Не в обиде он, что промок.

Он сияет и светится: — Дожили

Мы до дождичка. Дай-то бог!

Ловит ртом он косые дождинки,

Ливень моет ему лицо.

А в ладонях, как в теплой ложбинке,

Образуется озерцо.

А земля напилась и насытилась,

Дышит каждая борозда.

Стройно тянется в небо растительность,

В бочагах вьет воронки вода.

Вольно иноку дышится на поле,

Надо двигаться, надо вставать.

Вот и чибисы где-то заплакали,

Стали родичей опознавать.

В самый раз бы пойти за груздями,

Задарма тот лесной товар.

Во Владимире да и в Суздале

Гриб стоит как орда татар.

Ах, какой боровик под ельником!

Что ты колешься так, хвоя?!

Мать-земля, мы с тобою поделимся,

Гриб — мне в сумку, грибница — твоя!

Вот ходи себе да поискивай

Возле пня замечательный груздь.

А еще три березки ветвистые,

Три сестрицы, так вот она Русь!

Три березоньки, три белоствольные,

Свод небесный над ними чист.

Вот откуда оно, божество мое,

Вот откуда рублевская кисть.

«Я в бреду или в полном здравии?»

Так отчетливо видит он

То владимирское златоглавие,

То нежнейшую зелень крон.

Миг один, и ему откроются

Звуки, краски на древний лад,

Образ тихой, затрапезной «Троицы»,

Образ вечности: — Свят! Свят! Свят!

Тихо молится он под елью,

Где дымится горелая гать.

Он торопится: — В келью! В келью! —

Руки просятся: — Нам бы писать!

Вот и поле. Знакомая нива.

Каждый колос топорщит усы.

— Ты куда это так торопливо?! —

Окликают его с полосы.

У дороженьки три березоньки,

Три натруженные жнеи.

На снопы аккуратно положены

Три серпа, как три острых змеи.

Три кувшина платками повязаны,

Это мелочь, а в ней и любовь.

В самый раз караваи порезаны,

Сладок хлеб после долгих трудов.

Как скромна и красива их трапеза.

Три кувшина, и в каждом квасок.

Пуще кваса с окрошкою радует

Володимерский голосок:

— Ты куда это, инок, насмелился?

— А иду себе да брожу.

У меня каждый день — новосельице,

Где присел, там жилье нахожу.

Бог на помощь вам, черноглазые!

— Коли так, дай-то бог и тебе

В добром теле быть, в добром разуме,

Крепость сердцу и свет голове!

Смотрит инок на них, любуется,

Вот где святость и чистота,

Не беда, если в лапти обуется

Чудо-скромность и красота.

На почтительном расстоянии,

Чтобы тружениц не оскорбить,

Он воскликнул: — Над вами сияние! —

Стал в нем ангел тревогу трубить.