Пашков. А дальше ехать некуда, дорогая, здесь скоро Ледовитый океан будет — и все: конец света! (К Ольге Васильевне). А вы как думаете быть?

Ольга. Я сейчас ни о чем не думаю… А когда подумаю, я сама тогда разберусь, как мне быть.

Пашков. Не думайте, не надо думать, я уже подумал за вас! Оставайтесь у нас — мы на руках вас будем носить: работа предоставляется по вкусу на любую профессию и без профессии, с дальнейшим повышением квалификации, обеспечивается жилплощадь, паек, усиленное питание, клуб, культобслуживание, библиотека-читальня, хор самодеятельности… У нас так и только так!

Бабушка. Эка, брешет, как наемный человек! Премию, наверно, получает за каждую нашу душу.

Пашков. А то как же, а то как же! за вас вот только премии не полагается: у вас души нет!.. Пойдемте со мной, вы поглядите, что делается. здесь электрическая станция голая, как скелет, стоит, а работает. Она пять заводов на оборону тянет, а на станции силы не хватает, народу нет. А вы говорите — я обманываю вас, я премию получаю!

Ольга. Не шумите: дети спят. Мы сами понимаем, мы останемся.

Бабушка. Ты за себя говори, а не за всех.

Пашков. Хотите я дров вам еще принесу — в запас? Теплей будет.

Ольга. Не надо, нам хватит. зима долгая идет, паровозы потом топить нечем будет.

Пашков. Это правильно, это точно. Я чувствую, что у вас есть душа. Благодарю вас!

Бабушка. А где жить она будет, ведь у нее семейство! Ты думаешь — что говоришь?

Пашков. Обеспечим, обеспечим!..

Ольга. Не надо так говорить!.. Кто нас теперь обеспечит? Мы сами всех должны обеспечить.

Пашков. Вот это справедливо, это по-рабочему… А разрешите узнать — ни у кого тут супругов-мужчин нету?

Ольга. Нету. Мой муж на войне, у других — тоже.

Пашков. Сожалею, сожалею… дорог нам сейчас работник — мужичок!

Бабушка. Ишь, чего захотел! Мужик и нам нынче дорог, да где ж его возьмешь… (К Ольге). Ты бы взглянула пошла, как у них люди тут живут — может, квартиры теплые есть, иль хоть общежитие…

Ольга подходит к нарам вагона, где спят подряд трое ее детей. Она склоняется к ним и укрывает всех потеплее одеялом, а на себя надевает ватник и покрывает голову теплым платком, собираясь уйти из вагона с Пашковым.

Пашков (к Бабушке). Одумались теперь?

Бабушка. Молчи уж, демон!.. Иль я век, что ль, в вагоне несвоей жизнью буду жить!

Пашков. Приветствую вас! Квалификации никакой нету?

Бабушка. Как так нету! Я письмоносцем два года была, каждую зиму шубу и валенки получала!

Пашков (записывает ее в свою книжку). Письмоносцы нам необходимы. Существуй!

Пашков замечает, что из-под одеяла высунулась пухлая детская рука Насти. Грусть проходит по лицу Пашкова. Он склоняется к Настиной ручке и осторожно гладит и ласкает руку ребенку; затем покрывает руку одеялом, чтобы она не зябла.

Ольга. У вас тоже были дети?

Пашков. Были… У меня тоже были дети. целая семья была.

Он раскатывает дверь вагона, прыгает из вагона наружу — в ночь и поземку, освещаемые дальними огнями электростанции, — подает руку, чтобы помочь сойти Ольге, — и оба они оставляют вагон.

Они идут сквозь поземку к электростанции.

Угол строения рабочего деревянного жилища — барака, построенного начерно: необкоренные бревна, фундамент выложен из земляного грунта, крыша из досок-ше-левок.

На углу жилища горит электрическая лампа, вывешенная наружу, и ветер раскачивает ее. Лампа освещает небольшое место, а вокруг ночь и смутная поземка. На жилище надпись — черной краской по доске: «Ново-Уральский проспект, дом 7/А».

Сюда появляются Ольга и Пашков, запорошенные снегом.

Они останавливаются под светом, продолжая говорить о том, что их волнует более всего.

Ольга. Я писем от него давно не получала. Я всего получила два письма, и больше не было…

Пашков. У вас есть надежда, вы можете получить письмо, а я никогда.

Ольга. А вы верно знаете, что случилось с вашей семьей? Может — ошибка и все живы будут!

Пашков. Нет, все они мертвые, дорогая вы моя душа. Я это верно знаю, я сам видел их смерть.

Ольга. Отчего же они умерли, как же вы смерть их видели и не спасли их?

Пашков. Мы ехали в поезде, нас эвакуировали и прилетели немцы… Сорок пять душ тогда погибло. Моих было пятеро — четверо детей и жена.

Ольга. Они не мучились? Хорошо бы — не мучились.

Пашков. Нет, они сразу скончались. Мы их зарыли всех в одну могилу, нельзя было везти мертвых и живых, это запрещается.

Ольга. Вы семью свою любили?

Пашков. И сейчас люблю, и еще сильнее люблю, чем раньше. Раньше все некогда было их любить, и я думал, что они подождут. Работы много было…

Пашков прислоняется к обледенелой стене жилища; редкие слезы текут по его лицу, но он старается совладать со своим горем и смотрит на Ольгу с доброй улыбкой.

Ольга приближается к Пашкову; сняв варежку со своей руки, она утирает ладонью лицо Пашкова и затем целует его в щеку, как сестра.

Ольга. Вы привыкли жить в семье…

Пашков. Я привык и трудно мне жить одному для себя. Я не могу и не умею, дорогая моя…

Ольга берет его под руку, они уходят в ночную тьму. Вспыхивает свет, освещается комната: в дверях стоят вошедшие в эту комнату Пашков и Ольга. Комната чисто убрана, будто здесь живет одинокая девушка, — но особенно заметны следующие детали комнатной обстановки: скамья, на скамье стоят четыре пары детских поношенных башмаков на возраст от пяти до пятнадцати лет, а на стене, за скамьею, аккуратно развешены двое штанов, рубашка, куртка для тех же детей; под скамьею — несколько игрушек: автомобиль, кукла, коробочка. затем кровать, убранная словно для новобрачных; возле кровати стул, на стул повешено красивое женское платье, на стуле лежит дамская сумочка, под столом стоят стоптанные женские башмаки. А на полу у кровати лежит ковер-подстилка, на нем простое одеяло и смятая подушка, — это постель.

Ольга (оглядывая убранство комнаты и замечая постель на полу, в то время как на кровати, очевидно, никто никогда не спит). Это нам квартира?.. А кто здесь спит?

Пашков. Это я здесь сплю… А там нарочно живут мои дети, а там постель жены. Я сохранил их вещи, которые остались, и берегу их целыми. Так мне лучше.

Ольга берет со стула женское платье, рассматривает его.

Ольга. Оно старое уже. здесь оно пылится висит и портится… Чего вам так жить — не надо!

Ольга осторожно складывает платье и ищет, куда его нужно спрятать.

Пашков. Пусть оно висит, как висело, пусть ветхое станет… Оно никому больше не нужно, никому не потребуется.

Ольга. Платье же — вещь, а вещь всегда может понадобиться…

Пашков открывает чемодан, стоящий на полу. Ольга укладывает туда платье, а затем сумку и башмаки покойной жены Пашкова.

Пашков. А может, и правда, понадобится! Жизнь дело такое… Нет, на что ж понадобится?

Ольга. Может — не понадобится, а может — и годится!..

Ольга открыла крышку фанерного ящика или сундука и бережно складывает туда одежду детей Пашкова, их обувь и их игрушки.

Пашков. зачем беречь игрушки?.. Мои дети играть не придут. Ольга. дети другие родятся. Им тоже нужно играть, а не в чего будет, им тоже нужны будут и штаны и башмаки… Пашков. Разве что так!

Ольга, убрав вещи умерших, собирает кустарную одинокую постель Пашкова, что была на полу, сложив ее на скамью, и, отвернув одеяло на девственной кровати, где никто не спал, берет подушку с кровати и взбивает ее, показывая тем, что Пашков должен спать теперь на кровати, что приготовленное в память о мертвых должно быть обжито живыми.

Затем Ольга берет тряпку и вытирает пыль с вещей; берет веник и подметает пол. Пашков с удивлением и счастьем наблюдает, как Ольга приводит в обыкновенный, жилой порядок его комнату.