Тому, кто в свое время был депутатом Кнесета, этот студент явно не нравится. По нему видно, говаривал старик, по нему сразу видно, что он ненавидит нас, но прикрывает свою ненависть лестью. Да ведь все они ненавидят нас. Да и как можно им нас не ненавидеть? Ведь и я на их месте тоже ненавидел бы нас. И, по сути, не только на их месте. Даже и без того, чтобы быть на их месте, я ненавижу нас. Поверь мне, Рахель, что мы, если поглядеть на нас чуть со стороны, вполне достойны только ненависти и презрения. И, возможно, еще немного милосердия и жалости, но милосердия не можем мы ждать от арабов. Ведь они сами нуждаются во всем милосердии, что есть в мире.

Только черту известно, говорил Песах Кедем, что, собственно, привело к нам этого студента-нестудента. Да и откуда тебе знать, что он и вправду студент? Проверила ли ты документы перед тем, как поселить его у нас? Читала ли ты его работы? Устроила ли ты ему экзамен, устный и письменный? И кто сказал, что это не он копает землю под домом каждую ночь? Что-то ищет там, какой-нибудь документ или древнее свидетельство, которое докажет, что эта усадьба когда-то принадлежала его предкам? И, быть может, он вообще прибыл сюда, замыслив потребовать для себя права на возвращение, потребовать права владения и двором, и домом от имени какого-нибудь деда или прадеда, который, возможно, сидел на этой земле еще во времена оттоманской Турции? Или еще раньше, во времена крестоносцев? Сначала он поселится у нас, этакий незваный гость, то ли квартирант, то ли помощник по дому, по ночам будет подкапываться под фундамент нашего дома, пока стены не закачаются, а затем поднимется и потребует от нас права собственности? И часть нашей земли? По праву предков? Пока мы с тобой, Рахель, не обнаружим себя выброшенными к чертям собачьим?.. Снова налетели бесконечные мухи на веранду, и в комнате моей тоже мухи. Твои кошки, Авигайль, вот кто привлекает сюда всех этих мух. Да и вообще, твои кошки уже стали подлинными властелинами этого дома. Они и этот твой иноверец-араб. Да еще твой скотский ветеринар. А мы, Рахель? Что же мы, скажи-ка мне на милость? Нет? Не скажешь? Тогда я тебе скажу, дорогая моя: тень преходящая. Вот кто мы такие. Тень преходящая. Вчерашний день, что миновал.

Рахель заставила его замолчать.

Но спустя минуту одолела ее жалость, и она вытащила из кармана фартука две дольки шоколада в серебряной фольге: «Возьми, папа. Возьми себе. Поешь. Только дай немного покоя…»

Дани Франко, умерший в день своего пятидесятилетия, принадлежал к натурам чувствительным, и глаза у него, как говорится, были всегда на мокром месте. Он частенько пускал слезу на свадьбах и рыдал, когда показывали кино в Доме культуры Тель-Илана. Кожа на шее его, обвислая и сморщенная, напоминала зоб индюка. Звук «р» произносил он мягко, и благодаря этому в его речи слышалось эхо французского акцента, хотя французский знал он весьма слабо. Квадратный, широкоплечий, ноги он имел тонкие — так выглядит одежный шкаф, стоящий на ножках-палочках. Имел он привычку обнимать собеседника, запросто обнимал и людей незнакомых, размашисто ударял их по плечу, тыкал в грудь, меж ребер, хлопал по затылку, частенько еще и самого себя по бедрам, и даже ткнет, бывало, тебя в живот слегка, вполне дружески кулаком.

Если кто-нибудь хвалил его умение откармливать бычков, или яичницу, которую он приготовил, или красоту заката, увиденного из окна его дома, глаза Дани мгновенно увлажнялись от безмерной благодарности за похвалу. О чем бы ни говорил он — о будущем мясного животноводства, о политике правительства, о сердце женщины, о двигателе трактора, — под плавным течением его речи струился всегда еще один поток — радости, которой не нужны никакие причины или поводы. Даже в последний свой день, за десять минут до смерти от инфаркта, он, стоя во дворе у забора, все еще перешучивался с Иоси Сасоном и Арье Цельником. Между ним и Рахелью почти всегда царило перемирие, которое устанавливается между супругами после многих лет семейной жизни, после того, как и ссоры, и обиды, и временные расставания уже научили обоих выверять с осторожностью всякий шаг, с осмотрительностью ставить ногу, обходя обозначенные минные поля. Эта повседневная осторожность была почти похожа внешне на обоюдное примирение и даже оставляла некое пространство для тихой дружбы. Такого рода дружба завязывается иногда между солдатами двух враждебных армий, разделенных считанными метрами и ведущих продолжительную окопную войну.

Вот как, бывало, Дани Франко ел яблоко: некоторое время вертел его в ладони, пристально разглядывая, пока не находил то место, куда предпочтительно вонзить зубы, а затем вновь тщательно изучал раненый плод, снова атакуя его, но уже в ином секторе.

После его смерти Рахель больше не занималась сельским хозяйством. Курятники были закрыты, телята проданы, а помещение, где прежде подрастали вылупившиеся цыплята, превратилось в склад. Рахель по-прежнему поливала фруктовые деревья, посаженные Дани Франко на краю усадьбы: яблони, миндаль, две финиковые пальмы, запорошенные пылью, два гранатовых дерева и маслину. Но перестала подрезать старые виноградные лозы, поднявшиеся и вскарабкавшиеся по стенам дома, покрывшие крышу и затеняющие веранду.

Заброшенные навесы и постройки во дворе наполнились хламом и пылью. Рахель продала права на землю, что на спуске холма, и квоту на воду, выделенную ее хозяйству, поскольку оно более не функционировало. Продала она и дом своих родителей в северном городке Кирият-Тивон и взяла к себе постоянно негодующего, мрачного старика отца. На все вырученные деньги Рахель приобрела пакет акций, обеспечивший ей статус пассивного компаньона в небольшой компании, производившей лекарства и пищевые добавки. От компании Рахель Франко поступали ежемесячные выплаты; кроме того, она получала зарплату, преподавая литературу в школе «Шдемот» в Тель-Илане.

Несмотря на хилое тело и слабые плечи, Адаль, студент, обязался выкорчевать колючки, которые после смерти Дани заполонили все углы двора. Кроме того, он по своей инициативе посадил на небольшом участке у дорожки, проложенной от ворот к ступеням, ведущим на веранду, овощи и ухаживал за ними. Он также обрезал и поливал живую изгородь, разросшуюся и одичавшую, следил за олеандрами, розами и геранью, росшими перед домом. Добровольно вызвался навести порядок в подвале. А еще подрядился исполнять большинство домашних работ: драил полы; развешивал белье, вынутое из стиральной машины; гладил рубашки и блузки; мыл посуду в раковине. Он даже вновь восстановил маленькую домашнюю столярную мастерскую Дани Франко: ему удалось смазать, наточить и запустить электропилу. Рахель купила ему новые тиски вместо старых, проржавевших, деревянные плиты, гвозди и шурупы, столярный клей. В свободные часы студент соорудил полки, несколько тумбочек, постепенно обновил столбы забора и убрал старые, поломанные, ведущие во двор ворота, установив на их месте новые, которые выкрасил в зеленый цвет. Ворота получились легкие, а благодаря установленным пружинам обе их створки порхали за твоей спиной взад-вперед раз пять-шесть, перед тем как успокоиться и мягко, не хлопая, закрыться.

Долгими летними вечерами сидел студент в одиночестве на пороге своего домика, где когда-то выращивались цыплята, курил, записывал что-то в тетрадь, которая лежала поверх закрытой книги, покоившейся на его сведенных коленях. В домике Рахель поставила ему железную кровать со старым матрацем, стул, письменный стол школьного образца, а еще электроплиту и маленький холодильник, где Адаль держал немного овощей, сыр, лоток яиц и картонную упаковку с молоком. До десяти или половины одиннадцатого сидел он каждый вечер на пороге своего домика при свете желтой электролампочки, золотистая пыльца опилок парила вокруг его темной головы, кожа источала крепкий запах мужского пота, смешанный с острым алкогольным ароматом столярного клея.

Случалось, что после захода солнца сидел он там и играл для души на губной гармонике в сумерках или при лунном свете.