Нет, я еще никогда не видел ее спящей. И эта мысль неотступно звучала у меня в голове, как отчаянный cri de coeur[23]. Как будто мне от нее ничего не досталось. Что досталось мне от нее? Только то, что я имел, — а это, как показалось мне в ту минуту, сущее ничто. Как будто нельзя было ею обладать, нельзя было даже испытать это слепое наслаждение вне времени и пространства, если не закрепить их, увидев ее лицо во сне.

И я поймал себя на том, что пытаюсь представить себе, как будет выглядеть ее лицо во сне, когда она состарится.

Я не мог себе этого представить и понял, что много лет спустя, оглядываясь в прошлое, буду знать, что мне не досталось ничего.

Мне оставалось только вернуться в свой дом, где я, ближе к рассвету, наконец заснул. Проснувшись, я подумал, что пропустил утреннюю лекцию, и ощутил тяжкое бремя ничем не занятого дня. Но потом с облегчением вспомнил, что сегодня пятница и мне предстоит идти читать Данте.

В половине третьего я в своем полуразвалившемся автомобиле свернул с автострады, миновал два массивных каменных столба, в прежние времена обозначавшие въезд во владения Каррингтонов и теперь выглядевшие как-то претенциозно, и поехал через холмистый луг, на котором кое-где высились еще не начавшие зеленеть огромные дубы — остатки когда-то стоявшего здесь прежнего леса. Справа, вдали, паслось несколько лошадей. Проехав с четверть мили и обогнув холм, я увидел дом, который вот уже четыре года был для обитателей Нашвилла предметом сплетен, а в последние шесть месяцев стал маленьким плавучим островком, где я мог оставить позади бурлящую пустоту своей жизни и вновь повстречаться со своим прежним «я» и со своими прежними мыслями, которые когда-то, давным-давно, считал такими важными, пусть даже теперь они вызывали у меня лишь скептическую снисходительность.

Там, где кончалась извилистая дорога, на самом высоком холме когда-то стоял прежний дом Каррингтонов, похожий, должно быть, на особняк богатого землевладельца, — здание из красного кирпича с неоклассическим портиком, как в кино или в романах, обитатели которого, несомненно, носили кринолины и козлиные бородки и отличались вздорным, неуживчивым характером, считавшимся признаком благородства и высоких понятий о чести. Несмотря на войны, биржевые паники и натиск всяких неотесанных мужланов, Каррингтоны сумели — благодаря доходам от борделя для офицеров-янки и вообще деловой смекалке, совершенно не подобающей истинным приверженцам Конфедерации, а также своему политическому влиянию и удачным бракам — сохранить это поместье в своем владении, и во времена бума 20-х годов оно еще дышало остатками прежнего очарования. Больше того, по словам Розеллы, это дыхание тогда ощущалось еще сильнее, чем раньше, потому что Николас Каррингтон (старший брат миссис Джонс-Толбот и отец Лоуфорда) жил на широкую ногу, занимался спортом, вращался в высшем обществе, был удачливым финансистом и хорошо понимал, какую ценность представляет собой «старый добрый Юг» в качестве фасада Нового Порядка, особенно когда имеешь дело с чикагскими богатеями.

Ну а в 1930 году дом Каррингтонов сгорел до основания, и сплетники единогласно утверждали, что Николасу были позарез нужны деньги, которые он получил по страховке, — это было еще до предъявления ему первых обвинений в неблаговидных финансовых делах и до того, как вскоре после этого его сердце навсегда объявило забастовку.

Однако в 1946 году миссис Джонс-Толбот, которая к тому времени, по выражению Розеллы, непристойно разбогатела и неожиданно впервые за много лет появилась в Нашвилле, выкупила бывшее поместье Каррингтонов и привезла из-за границы модного архитектора, выстроившего ей на развалинах прежнего дома новый, — она называла его «мой аллегорический каприз».

Этот новый дом стоял, или, скорее, громоздился, на плоском асимметричном цоколе, потрясающе модерновом, — сплошное стекло и тот особый сорт стали, что, ржавея, приобретает сочный красновато-бурый оттенок и сохраняет его навсегда. Цоколь перекрывал один конец пепелища, упираясь в уцелевшую торцовую стену прежнего дома с полуобвалившейся трубой, и тянулся далеко в обе стороны от развалин. На засыпанном землей старом фундаменте, отходившем от этого стеклянно-стального цоколя под прямым углом, был разбит регулярный парк с аккуратными дорожками из белого гравия и низко подстриженными живыми изгородями, в который выходил парадный подъезд нового дома; гости поднимались в парк по старинным гранитным блокам-ступенькам — когда-то они вели к величественному портику. В дальнем конце парка, справа, к нему примыкали заросли кустарника, им был старательно придан дикий, неухоженный вид и среди кустов стояли вечнозеленые деревья, похожие на итальянские кипарисы, и все это — на фоне старинных кирпичных стен, кое-где со вкусом разрушенных и заросших плющом.

Я остановился и посмотрел на запад. Там, позади зарослей кустарника и стены, луг постепенно спускался вниз, к конюшням, тренировочному полю, ручью и пастбищам, а дальше снова поднимался к лесистым холмам вдали. Все вокруг, от строгой архитектуры дома и геометрической правильности парка до дальних холмов, где порядок понемногу переходил в элегическую дымку, выглядело очень мирно и очень пристойно.

А потом, в одно мгновение, я преисполнился презрения и недоброжелательства — как я понял, эти чувства мне теперь предстояло всегда испытывать в гостях у Каррингтонов, а иногда даже у Кадвортов. «Какое притворство, какой самообман, какая ложь!» — не раз мысленно восклицал я, когда у меня мелькали воспоминания о какой-нибудь убогой улочке Нашвилла, где в зимние сумерки в домах только начинали зажигаться огни, или о кварталах, окружавших колледж для чернокожих, где я время от времени бывал на семинарах.

Но было ли и это реальностью — реальностью для меня? Сейчас, вспоминая то время, я задал себе этот вопрос, и меня охватило ощущение отчаяния и одиночества.

— Эй! — послышался бодрый голос позади меня. — Звонок на урок!

Я обернулся и увидел миссис Джонс-Толбот, которая улыбаясь стояла в дверях дома с книгой в руке.

Миссис Бичем уже была на месте (она часто приезжала заранее, чтобы пообедать со старой подругой до начала наших занятий), и мы принялись за работу. Около четырех часов миссис Бичем сказала, что ей надо бежать, наспех чмокнула миссис Джонс-Толбот в щеку, с улыбкой помахала мне рукой и исчезла.

Небольшой огонь, разведенный в камине из-за стоявших не по сезону холодов, погас, и камин черной геометрически правильной дырой выделялся на фоне белой стены, где с одной стороны от него висело внушительное полотно Сёра, а с другой — две картины поменьше Бена Николсона, которые выглядели теперь плоскими и банальными. Пол — крупная плитка бледно-серого цвета с легким голубым узором — отливал тусклым блеском в свете, падавшем из окна в восточной стене, казалось, простирался в какую-то неестественную даль, словно я смотрел в перевернутый бинокль.

Некоторое время я и моя ученица сидели молча. Ее руки, загорелые, ухоженные, с ногтями, покрытыми розовым лаком, но довольно коротко обстриженными — один из них был сломан, — спокойно лежали на раскрытой книге. Руки были, пожалуй, великоваты для женщины ее сложения, и, хотя она в общем производила впечатление вполне женственой, я впервые заметил под загорелой кожей округлых запястий упругие мускулы, натренированные годами верховой езды.

Молчание нарушила миссис Джонс-Толбот. Демонстративно поежившись, она сказала:

— Как здесь холодно — как будто снова зима. А в этой комнате, когда не горит огонь, всегда кажется еще холоднее. — Она встала, положила на кучку пепла несколько щепок и подожгла их зажигалкой. — И темно. Что это за весна?

Она зажгла лампу на столе.

— Почитаем еще немного?

Я кивнул, и она начала читать.

Мы дошли до того места в песни VI «Чистилища», где Данте и его проводник Вергилий видят впереди благородную львиную фигуру поэта Сорделло, и тот, прерывая Вергилия на полуслове, кричит своему соотечественнику-мантуанцу, которого узнал, что он — Сорделло с той же «terra».