Однако самым главным отличием этого вечера была царившая на нем атмосфера. Дело не только в том, что все происходило в чьем-то доме, а не в клубе, потому что и здесь в тот вечер я встретил незнакомых людей. Но в этом мире беззастенчивого веселья и простодушного стремления отдаться потоку жизни, где можно, ничего не прося, получить все, они не выглядели чужими. Даже свами, для которого специально поставили стул (он не танцевал и не пил спиртного), казался участником этого веселья: восседая в окружении нескольких молодых женщин, склонившихся над ним или расположившихся на подушках у его ног, и прихлебывая свой апельсиновый сок, он обводил комнату бесстрастным взглядом черных глаз, как будто благословлял всех этих смертных, совершавших ритуал надежды и обновления.
Я, возможно, выпил немного больше обычного, но во мне, по-видимому, происходила более глубокая и таинственная химическая реакция, чем просто всасывание в кровь алкоголя. Во всяком случае, всякий раз, когда кто-нибудь из мужчин дружелюбно улыбался мне, или жал руку, или похлопывал по плечу, когда какая-нибудь из женщин взглядом приветствовала меня или скромно опускала глаза, — все, до самых незначительных мелочей, казалось мне важной стадией мистического процесса, обещавшего некое многозначительное откровение.
В полночь раздался оглушительный колокольный звон (Лоуфорд заранее поставил пластинку и включил полную громкость), все мы подняли бокалы с шампанским, выпили, и началась настоящая оргия поцелуев — все принялись целоваться с кем попало (в том числе и я с Марией — это был наш первый настоящий поцелуй, и я с удивлением ощутил податливость и теплоту ее губ). Потом мы поспешно отставили в сторону бокалы, взялись за руки и запели старинную шотландскую песню про добрые старые времена.
И Джед Тьюксбери, держась за руки — с одной стороны с какой-то женщиной средних лет в очках, даже имени которой не знал, а с другой с Эми Дэббит, которая ухитрилась втянуть в круг даже своего величественного свами, державшего ее за другую руку, — в окружении новых знакомых с воодушевлением пел вместе с остальными, прославляя счастье и исполнение желаний, которые приносит время, и сердце у него, к его собственному удивлению, было преисполнено нежности. Он не знал, что и подумать.
Около часа ночи музыканты начали собирать свои инструменты, и некоторые гости, главным образом, те, кто постарше, стали незаметно исчезать. Через несколько минут Лоуфорд протрубил в свой охотничий рог и, ловко вскочив на стул, громогласно объявил, что приглашает всех любителей искусства на небольшой вернисаж около мастерской и что потом будет предложен легкий ужин. Даже тем, кто искусства не любит, добавил он.
— А что он собирается показывать? — спросил я Розеллу.
— Не имею ни малейшего представления.
— Он даже тебе не сказал? — спросила Мария.
— О, это великая тайна, — ответила Розелла с улыбкой.
Все гурьбой направились в северный конец комнаты, где у очага в большом кресле с обивкой под тигровую шкуру уже царственно восседал свами, занятый серьезной беседой с заметно увеличившейся кучкой поклонников, включавшей даже двух-трех мужчин, которые слушали его очень внимательно. Несколько гостей бродили среди скульптур, разглядывая их, и прежде всего «Балет». Мария присоединилась к кружку поклонников свами, а я подошел к группе, окружавшей «Номер 5».
Опора «Номера 5», тоже в виде камертона, была чуть наклонена вперед, намечая очертания спины невидимой женщины, от которой были видны только серебристые руки. Правая, чуть согнутая в локте, была протянута вперед и вниз, и ее большой и указательный пальцы, казалось, вот-вот сомкнутся на каком-то продолговатом предмете. Кисть левой руки была обращена ладонью вверх, а пальцы сложены в некое подобие чаши, — это выглядело как жест удивления и восхищения.
А в кольце, образованном большим и указательным пальцами серебристой правой руки, торчал великолепный банан.
По выражениям лиц зрителей — от румянца смущения у женщин до откровенных ухмылок у мужчин — было ясно, что не требуется уже никаких дальнейших объяснений, чтобы увязать искусство с жизнью. Больше того, теперь стало сразу ясно, что изображали на самом деле все остальные номера «Балета».
Я наблюдал за этой сценой, когда Лоуфорд попросил меня ему помочь, но я еще не успел отойти, когда к скульптуре подошла миссис Джонс-Толбот, улыбаясь всем снисходительно и в то же время с некоторым укором.
— Вот негодники! — произнесла она, вынула из руки «Номера 5» зазорный предмет и спокойно, по-прежнему улыбаясь, положила его на место — в большую вазу с фруктами, откуда его извлек какой-то шутник.
Я помог Лоуфорду выкатить из мастерской еще один из тех черных прямоугольных постаментов, на которых стояли его скульптуры. Он оказался тяжелее, чем можно было судить по виду, а о форме скульптуры не позволяло даже строить догадки белое покрывало размером с простыню, окутавшее ее. Рядом застыла в ожидании Розелла, послушно держа, кроме своего бокала шампанского, еще и стакан с коктейлем, который отдал ей Лоуфорд. Позади нее, спиной к очагу, полукругом стояли остальные.
Розелла протянула Лоуфорду его стакан. Я вдруг заметил, что, хотя с виду он был как будто совершенно трезв, лицо его вдруг напряглось, и я вспомнил, что, когда он в мастерской одергивал покрывало на скульптуре, руки у него слегка дрожали. Он беспокойно обводил глазами лица зрителей.
Не сказав ни слова, он почти грубо сунул мне свой стакан и сделал шаг вперед. Я видел, что его взгляд остановился на лице Розеллы. Он схватился за кольцо, прикрепленное к середине покрывала, поднял его как можно выше и, все еще не спуская глаз с лица Розеллы, одним движением сдернул покрывало, небрежно швырнув его назад, в мою сторону. Я поймал его и стал рассматривать скульптуру.
Это была бронзовая голова мужчины, пожилого, может быть, даже старого, с почти совершенно лысым круглым черепом. Голова была запрокинута назад, широко раскрытые глаза полны ярости, рот разинут в беззвучном крике, так что виден был болезненно напряженный язык.
— Ох! — выдохнула Розелла. Несколько секунд она глядела на скульптуру, стоявшую лицом к ней, Лоуфорд глядел на нее, а вокруг царило мертвое молчание.
Потом она вдруг шагнула вперед, поставила свой бокал шампанского на черный постамент рядом с кричащей головой и воскликнула:
— Ах, Лоуфорд, это просто удивительно!
Подбежав к нему, она притянула к себе его голову и стала целовать. Я стоял совсем рядом и, видя, как внезапно втянулись ее щеки — собственно говоря, я видел одну только правую, но точно знал, даже лучше, чем если бы я это видел, как втянулась и другая, — как будто сам ощутил прикосновение ее мягких и сильных приоткрытых губ и напор ее мягкого и сильного, извивающегося, мокрого языка, проникающего мне глубоко в рот.
Я не желал видеть то, что видел, я отказывался это видеть и заставил себя отвести взгляд. Он упал на миссис Джонс-Толбот, которая, стоя позади своего племянника и Розеллы, глядела на меня с выражением, которое я могу описать только как холодное клиническое любопытство. Я почувствовал, что краснею.
Но миссис Джонс-Толбот уже заговорила о чем-то с пожилым человеком, стоявшим рядом с ней, и тут зазвучал хор поздравлений.
Все понемногу потянулись в южный конец комнаты. В огонь были подброшены новые поленья, стулья расставили по местам, откуда-то таинственным образом снова появились разбросанные в беспорядке разноцветные кожаные подушки для сидения, и запасы еды и напитков в баре и буфете были щедро пополнены.
Гости принялись есть. Некоторые уже уходили. Я не видел, как прощалась с ними Розелла, но Лоуфорд одаривал женщин последним новогодним поцелуем, а мужчин дружески похлопывал по плечу, повторяя этот ритуал снова и снова. Потом он оказался среди оставшихся гостей и стал обходить их, всем своим видом показывая, как он рад, что они не ушли, внимательно выслушивая каждого, чуть наклонив голову, с улыбкой, которая то разгоралась, то меркла в ответ на слова говорившего, словно электрическая сигнальная лампочка в каком-то измерительном приборе, — непринужденный, изящный и очаровательно тактичный.