– Мать! – позвал он жену – накрывай на стол, режима теперь у него нет, налей-ка нам чего-нибудь покрепче.

Я еще, по инерции, учился какое-то время в институте, даже пытался ходить на тренировки, заявлялся на гонки, но все валилось из рук, учеба не заладилась, бегать не мог, пошел вразнос, появились «друзья», стал завсегдатаем в ресторанах – пьянство, разврат, драки, какие-то дачи, деревенские домики с недельными оргиями, голые женщины, проходящие по кругу в «русской рулетке», узнал я о ней тогда впервые, это когда девочки становятся в круг, выставляют голые попы, юные жеребчики идут со своим «стоячим» хозяйством по живому кругу, по разу вставляя каждой девочке через «зад» – кто куда попадет – и проигрывает той, на которой «кончил».

Как-то сидим мы всей своей ватагой в ресторане «Отдых», что располагался тогда в одном из подвальных помещений на улице Луначарского, изрядно уже подпили, подходит к нашему столику какой-то смазливый «музыкальный мальчик», шепчет мне на ухо – «Юра, там наших бьют, в туалете» – я бегом, врываюсь, никого, два мента хватают за руки – «что, мастер, попался!» – Я по зубам, бегом на выход, ушел дворами, больше в «Отдыхе» не появлялся, но понял, что «на крючке».

Разврат требовал крупных денежных затрат, вначале меня завлекали за имя, за известность, но вскоре это исчезло, потребовали и от меня равноценных взносов «за девочек». Денежные долги росли и, наконец, привод в милицию.

Что мы там натворили в пьяном виде, никто не помнил, но видимо не очень опасное, так как нас отпустили, после письменного обязательства – «завязать!».

И я как будто проснулся. Отлежался неделю в общежитии, пошел в деканат и оформил «академический отпуск». На один год.

Больше в институте не появился.

41

Так за что же сидел я в тюрьме? За какие такие грехи, за какие недоработки, за какое преступление?

Обвинения, предъявленные при аресте, не только абсурдны и нелепы с позиций юриста, они насмешливы по сути своей над теми, кто подписал эту «глупость». Однако ж, людей этих я познал, общаясь с ними – далеко не глупые люди, скорее даже умные люди, и видят глубоко, и смотрят пронзительно, нет, такие на «туфту» не клюнут, эти действуют сознательно, целеустремленно, умело.

Значит, посадили меня не случайно, и посадили за что-то другое.

За что?

Работать на государство я начал рано, с двенадцати лет, как и многие пацаны моего поколения. Конечно, делал я то, что мог, что было мне, пацану, под силу.

Работал в колхозе с лошадью, запрягал ее с самого «ранья», возил и мусор, и отходы, и дрова, и продукты развозил по магазинам, или обслуживал столовую. Работал и на покосе, и на посевной, и на уборочной. Делал то, что поручали, что надо было делать, что никто другой делать не мог – накладно было поручать эти работы взрослому мужику. В те-то годы, когда так не хватало мужиков этих.

Но, взрослея, мы, пацаны, начинали работать на все более тяжелых сельских работах. Да и не только на сельских – катали бревна на пилораме, гоняли плоты на лесосплаве, подрабатывали грузчиками на разного рода складах, загружали и разгружали железнодорожные вагоны и речные баржи. После седьмого класса, это с четырнадцати лет, я уже стоял в рядах косарей на колхозном покосе, а там отстать невозможно – вмиг «пятки отрежут». После восьмого класса – возил мешки с зерном от комбайна, старые рогожные мешки, под сто килограммов – их ведь поднять с земли надо, погрузить на телегу и все это на ходу, в движении – не отстать от комбайна!

Вырос нормально, в школе не отлынивал, был на острие ударных начинаний, руководил и пионерией, и комсомолом, «затычка», как иногда мы говорили, в каждом трудном дел. И конечно же, организатор выполнения новых, всегда «последовательных» решений Партии и Правительства.

Надо признать, то было время огромного энтузиазма всего народа, абсолютная вера в родное советское правительство, в руководителей, в Сталина. Так и в городе – любое начинание и решение городских властей подхватывалось на предприятиях, в учебных заведениях, школах с воодушевлением, шли на «субботники», на посадку деревьев, кустарников на городских улицах, уборку строительного мусора на новостройках – люди шли добровольно, с большой охотой, с песнями, музыкой, митингами! Никому и в голову не приходило, что за такие работы надо требовать какую-то оплату, вознаграждения, благодарности. Участие в таких работах считалось честью, работы выполнялись с радостью, и все это было не показное – естественное!

После окончания института я не ушел на «агитационные», советско-партийно-профсоюзные должности, хотя предложений имел достаточно, в том числе и в газету, и на работу в различного уровня Советах. Нет, сразу после института ушел в производство.

В производстве мне казалось все проще, яснее, там если ты тупой, не способен организовать программу, руководить хотя бы бригадой, там тебя быстро распознают и при случае выпроваживают куда-нибудь на общественно-политические, «выдвиженческие», должности.

Ведь как было на практике, звонит, скажем, секретарь горкома директору – слушай, нет ли у тебя подходящего хлопца, горняка, инженера, мне позарез нужен инструктор в производственный отдел. Директор день-два думает, ну не отдаст же он приличного специалиста, лодыря, неумеху спихнуть представилась возможность, конечно – его и отрекомендует! Подальше от глаз своих.

А этот лодырь и бездарь вскоре набирает силу, «пыжится», становится важным начальником. И уже мы, производственники, смеемся сквозь слезы, возмущаемся и критикуем его заскоки на всяких совещаниях, пленумах и съездах, да куда там, поезд-то ушел, чиновник «состоялся», издает глупые и смешные циркуляры, принимает «важные» решения, а мы продолжаем возмущаться, но уже неудачным строем, общественно-политической путаницей, хотя сами все это и создали, и подготовили, и выдвинули, и проголосовали.

Но если ты пришелся «ко двору» на предприятии, если ты понял, чего стоит и как важен участок твой, цех, завод, объединение, если и тебя поняли и приняли, то в производстве работа в удовольствие, понимание своей нужности, удовлетворение от собственной самоотдачи.

Нет такой отрасли в деятельности разумного человека, как живое производство, где бы ты был так самостоятелен в своих решениях, если ты прав, если уверен, что именно эти решения единственно правильные, если другие, не эти твои решения – выношенные временем и вымученные разумом – ошибочны и могут принести вред. Ты всегда докажешь эту свою правоту и эту свою «правильность», на любом «начальственном» уровне, если доказать умеешь. Что ж, уметь доказать это тоже и искусство, и обязанность руководителя-производственника. К тому же, эти решения ты сам ведь и выполняешь.

Нигде нет такой свободы, как в производстве, ибо никто это производство не знает лучше тебя, никто не может возразить против твоих решений, если ты уверен и докажешь, что другие решения хуже. Здесь чиновник бессилен, ибо он слабее тебя, он не знает, можно ли это запретить, он даже не знает, а сколько же всё это «стоит»? И он боится, вдруг, если он будет против, так, в силу своей всегдашней чиновничьей подозрительности, в своей всегдашней уверенности, что его хотят обмануть, а вдруг это обойдется убытками государству и он окажется виновным? И он боится, потому, что не знает, а что же он рассматривает.

В искусстве, в литературе, в журналистике, так же как, скажем, в строительстве и сельском хозяйстве, любой бездарный чиновник, выдвинутый по принципу – возьми себе боже, что нам уж совсем негоже – считает себя великим специалистом, тут уж он умеет повертеть решениями, указаниями, запретами. Другое в промышленности – там решения конкретны.

Талантливому человеку в производстве, в промышленности легче и думается, и работается, и дышится. А талантливый человек, он во всем талантлив. Возьми любого крупного организатора производства, промышленности – он тебе и споет не хуже сегодняшних громких, но безголосых артистов, и стихи прочтет проникновенно и к месту, и в суждениях о театре не все и не всегда с ним на равных сойтись могут, и в среде спортсменов или «болельщиков» он как в родном доме.