– В отношениях между суверенными нациями не бывает ничего элементарного, друг мой, и ваш шаг крайне предосудителен. Сейчас, как никогда, они нуждаются в нашей поддержке и нашей терпимости. Так что, извините, ни за что.

– Вот незадача, – проговорил сэр Стивен, не сумевший от расстройства даже уснастить фразу хреном-другим или фигом-с-чем-нибудь. – Ну что ж, похоже, ничего не выйдет.

Криспин тут же собрался уходить:

– Прошу прощения, что мы отняли у вас столько времени. Нам, разумеется, очень жаль. Боюсь, как это ни печально, придется обратиться к молодому Брайану, больше нам ничего не остается.

Архитектор запоздало, но истово кивнул, в знак признания заслуг другого, куда более молодого зодчего, который увенчал свою пока еще недолгую, но блистательную карьеру разработкой концепции разрозненного эвиктатора.

– Да, он действительно чертовски изобретательный и новаторски мыслящий молодой прохвост, вне всякого сомнения. Однако, на мой взгляд, еще слишком рано возводить его в ранг всемирно признанного авторитета, каковой требуется вам для вашей затеи. Должен сказать, в этой связи все предприятие предстает в несколько ином…

– Стивен, друг мой, – проговорила вторая дама, – в ходе нескольких дискуссий мы пришли к выводу, что наблюдающийся сейчас баланс внутриполитических сил в Советском Союзе настоятельно требует, чтобы не предпринималось ничего, что могло бы подорвать авторитет центральной власти и тем самым поставить под губительный удар весь грандиозный эксперимент по строительству социализма.

– Ты хочешь сказать…

– Ровным счетом ничего.

– И… и…

– Ты можешь оказаться в двусмысленном положении.

– В таком случае, – с неподдельным сожалением в голосе обратился сэр Стивен к своим посетителям, – боюсь, я не вижу для себя никакой возможности…

– Благодарю, что согласились встретиться с нами, – сказал Криспин.

Паренек разнорабочего вида проводил их до двери. Ричард подумал, что, возможно, роль его состоит в том, чтобы гости могли глотнуть живительного богемного воздуха, прежде чем окунуться в угрюмую духоту гетеросексуального семейства. Потом он подумал, что именно такую вот залихватскую мысль мог подкинуть ему Криспин, и тут же выкинул ее из головы. Как бы там ни было, паренек продолжал пялиться на Анну, точно она была котлетой, зажаренной как раз так, как он любит.

Оказавшись на тротуаре, Анна проговорила по-английски:

– Не вышло.

– Именно так, Анна, – подтвердил Криспин. – Не вышло. А теперь, если у вас нет возражений, я хотел бы пройтись по этой совершенно убийственно элегантной и изысканной улице; прежде чем снова сесть в машину, мне нужно размять ноги.

– Можно составить тебе компанию? – спросил Ричард.

– Ради Бога. У меня никогда толком не получалось разговаривать с самим собой тихо, а если начинаешь орать себе под нос, окружающие принимают тебя за ненормального.

– А о чем именно ты собираешься орать?

– О чем? Да об этом типе. О титулованном специалисте по фановым трубам. Не часто доводится встретить такого законченного подонка.

– А мне-то казалось, что примерно с такими законченными подонками человеку твоей профессии приходится иметь дело каждый день, – заметил Ричард.

– Ну, в определенном смысле ты, разумеется прав. Но они по большей части гораздо лучше умеют это скрывать, даже если на поверку… Вон, смотри. А вроде я пока еще и не орал, правда?

– Смотреть? Куда?

– На эту парочку.

По улице, которую Криспин со всеми основаниями назвал элегантной и изысканной, лишь слегка подпорченной видом грузовичка, груженного догнивающими креслами, шагали, скрестив руки на груди, две девицы, которые теперь обернулись через плечо и хихикали, выражая издевку, приправленную туповатым недоумением. За их спинами на землю упали клочки шоколадной обертки.

– Ты видел? Гнусность какая.

– Я где-то читал, что смех – это признак полового влечения.

– Только если речь идет о цивилизованных людях. У дикарей он означает подозрительность и враждебность.

– Скажи, пожалуйста, мистеру Криспину, – попросила Анна, окинув Криспина благодарным взглядом, – что я очень признательна ему за его усилия. И еще что две спутницы этого джентльмена очень напоминают наших кагэбэшниц и партийных деятельниц.

– Думаю, ей и так ясно, что я с радостью поверю ей на слово, но можешь на всякий случай это перевести. Какие все-таки скоты. Форменные скоты. Это можешь не переводить.

– Насколько большое значение имеет то, что он отказался нам помогать? – спросила Анна, когда, дойдя до кафе, в котором с самодовольным видом восседали завсегдатаи при шляпах и при шейных платках, они поворотили обратно к машине. – И что это были за штуковины на столах в его доме? Они считаются произведениями искусства?

Ричард вызвался объяснить ей про штуковины на столах, что заняло куда больше времени, чем он предполагал, а первый вопрос оставил Криспину.

– В масштабе мироздания – ровным счетом никакого, да и в масштабе человеческом – сущие пустяки, – отозвался Криспин, заставив Ричарда поломать голову над переводом. – Скажи ей, что там, у нее на родине, кому какая разница, а здесь – даже выгодней включить в список этого молодого скрипкодера, это все сочтут захватывающе-экстравагантным.

– Сейчас постараюсь сказать.

– Я, конечно, не знаю, – проговорила Анна, несколько раз медленно кивнув в ответ на слова Ричарда, – но я вот о чем подумала: во время этого разговора если кто и упоминал про мои стихи, так только чтобы сказать, что вот да, я поэт и поэтому кое-кому известна, да еще в обращении нашем про это будет написано. Все, конечно, правильно, но получается, что каковы именно мои стихи, не имеет никакого значения, да?

– К сожалению, – только и выговорил Ричард, а больше ничего не смог придумать.

Вмешался Криспин:

– Скажи ей, что, боюсь, мы только в теории высоко ценим наших поэтов, а на самом деле нам наплевать, что они пишут и кто они вообще такие.

– Скажи ему, что в России дела обстоят гораздо хуже, там поэты считаются людьми подозрительными и неугодными, хотя ими очень удобно хвастаться на всяких там отчетных собраниях. Можно ведь сказать, вот у нас в Харьковской области двадцать три поэта, на две штуки больше, чем было в прошлом году. С другой стороны, они строго следят за тем, что поэты говорят или пытаются сказать своими стихами, – многие заключенные, лагерники или ссыльные могли бы об этом поведать.

Пока они забирались в машину, Ричард переспросил:

– Но ведь наверняка в последнее время все изменилось. В конце концов, ты здесь, а ты далеко не…

– Да, лед во многих местах подтаял, а кое-где и вовсе сошел. Но первое же дыхание зимы заледенит все снова.

Они покатили вниз с холма. Ричард вспомнил, как один из сверстников уверял его в Ленинграде, что частые затяжные паузы в русской беседе объясняются необходимостью периодически разливать водку по рюмкам. Честно говоря, он бы сейчас не отказался от этой самой рюмки, вернее, от ее содержимого.

Криспин повернулся к нему с переднего сиденья:

– Возвращаясь к разговору о загадочном телефонном звонке. Я сказал тебе, что этот тип прекрасно говорил по-английски? Кроме того, что-то мне почудилось странное в том, что он говорит, точнее, в том, чего не договаривает. А не договорил он вот чего: откуда он узнал, что я могу знать, почему ты не явился на назначенную встречу. Я даже спросил откуда, но он ловко увел разговор в сторону. Тогда я как-то не сообразил, а потом до меня дошло, что это ведь и ежу понятно. Кстати, ты случайно не знаешь, почему именно ему?

– Именно кому?

– Именно ежу. Он что, глупее других?

Ричард и раньше замечал, что если Криспин начинает нести подобную чушь, значит, он погружен в совсем другие мысли и вопрос можно оставить без ответа. Примерно через минуту Криспин снова заговорил, не поворачивая головы.

– Извини, я тебя не слышу.

– Извини, Ричард. Я как раз собирался высказать еще одну вещь, которая и ежу понятна: с какой помпой этот домостроительный гомик объявил нам, что дед его был бедным крестьянином!