Большую часть дня Корделия проводила не в гостиной, а в своем кабинете на втором этаже. Она сидела лицом к окну за своим рабочим столом, вернее, за письменным столом из совершенно определенной породы дерева, относящимся к совершенно определенному царствованию. За окном – кстати, единственным в доме, которое можно было открыть и закрыть без всякого усилия, – она видела просторы парка, усеянного человеческими фигурками. Случалось, она вдруг начинала пристально следить за передвижениями той или иной фигурки, иногда даже с улыбкой, однако интерес ее угасал так же быстро, как если бы она следила за рыбкой в аквариуме. У нее была привычка бормотать себе под нос, когда она оставалась одна или на чем-то сосредоточивалась; бормотание состояло из пояснений к тому, что она делает, или соображений о том, что станет делать в ближайшее время.

Прямо перед ней были аккуратно разложены и расставлены ежедневник, записная книжка с телефонами, телефонный аппарат, снабженный всеми новейшими выдумками, и картонная доска, к которой крепились всякие нужные бумаги, вроде открыток, проспектов, писем, страничек из блокнота. Больше, как и обычно, ничего. Годфри в свое время обратил внимание Криспина на эту относительную пустоту, заметив, что у деятельных людей на столе всегда чисто, а Криспин ответил, что любопытным образом тот же самый принцип действует и в противоположном случае, а Годфри, судя по всему, не понял, – как, впрочем, и Ричард, который, когда настал его черед, притворился, что не слышит.

Бормоча себе под нос и хмуря брови, Корделия отыскала в записной книжке телефон, поразглядывала его с сокрушенным видом, а потом одну за другой придавила нужные кнопки кончиком полупрозрачной ручки – это было не так удобно, как пальцем, зато выглядело куда более профессионально, по-деловому. Когда после шести-семи гудков затребованный персонаж не откликнулся, она дала отбой, – это был ее коронный жест. Она набрала еще два номера, с тем же самым результатом, заставив в общей сложности двоих своих знакомых замереть на полном ходу, с рукой, протянутой с двухметрового расстояния к внезапно умолкшему аппарату. Первый знакомый, который примчался из уборной, натягивая на плечи подтяжки, проревел: «Опять эта сука Корделия! Чтоб ей сдохнуть!», вторая знакомая, дама за сорок, которую звонок оторвал от кухни и от приготовления сметанного соуса, только улыбнулась, возвела очи горе и проговорила: «Слава Богу, на свете только одна Корделия», на что ее супруг хмыкнул: «Ты в этом уверена?» Впрочем, хмыкнул он, так и не вынырнув из-под «Дейли телеграф».

На четвертой попытке трубку подняли так стремительно, словно абонентка специально дожидалась у телефона, – нельзя исключить, что так оно и было. – Здравствуй, милочка, – проговорила Корделия жизнерадостным голосом. – Послушай-ка… – На несколько секунд повисла пауза. – Ты заглянешь ко мне сегодня? Что? Ну конечно, заглянешь. Милочка, какие глупости, милочка, конечно, ты можешь. Послушать тебя – прямо кто-то умирает. Уй… ооу… кх… мф… пуф… гм… – Эти односложные реплики, методически вторгавшиеся в то, что пыталась сказать собеседница Корделии, видимо, в конце концов ее доконали. – Замечательно. В четыре – нет – нет – в пятнадцать минут пятого. Ох, да, милочка, по дороге сюда, я как раз подумала, может быть, ты как-нибудь сможешь захватить для меня кое-что из этого замечательного рыбного магазина на Болито-сгрит. Ну милочка, это же почти совсем по дороге. Тебе только придется… Ну, выйди немножко пораньше, подумаешь, проблема. Ну, вот и хорошо. Э-э… им сегодня должны привезти скатов, так что, пожалуйста, двух скатов, средненьких, так по фунту каждый. Что? Нет, боюсь, что не помню, но это практически единственный рыбный магазин на всей улице. Третья или четвертая дверь от этого ресторанчика, или кафе, или чего-то там такого. Да, правильно. Увидимся… Милочка! Черт тебя дери, – проговорила Корделия и в свою очередь повесила трубку.

Она поставила галочку на какой-то бумажке, и тут зазвонил телефон.

– Да, слушаю.

После некоторого колебания мужской голос осведомился:

– Служба доставки, да, пожалуйста? Голос был невыразимо плебейский.

– Простите, боюсь, по этому номеру нет ничего даже отдаленно похожего.

– А, ну очень хорошо. – Опять пауза. – Простите, пожалуйста, можно вас спросить?

– Можно, только быстро. – Корделия опять трудилась над своей картонной доской.

– Ты, душечка, пакистанка?

– Простите, что?

– Ой, простите и все такое, мадам, я просто подумал, как вы говорите. Значит, из Европы? Я говорю, из Европы?

– Иди в жуобу, грен зобадчий, – ни на йоту не изменившимся голосом посоветовала Корделия, дала отбой и набрала следующий номер. Ответила женщина, у которой Корделия спросила, не сможет ли та совершенно случайно прихватить марок на почте тут совсем рядом – ну, почти рядом, и она ведь все равно поедет на такси – после чего подробно растолковала, сколько и каких. Прежде чем картонка была на сегодня отставлена в сторону, пожилой джентльмен из Финчли, никогда не относившийся к числу горячих поклонников Корделии, был вынужден прослушать избранные места из театральной программки полуторамесячной давности, хотя в театре он последний раз был в 1979 году, а кембриджская однокурсница из Челтнема – выдержки из прейскуранта вин с Сейнт-Джеймс-стрит, с особым упором на малоизвестные сорта молодого кларета, хотя вина к ее столу всегда покупал муж, причем исключительно в соседнем магазине. Интересной подробностью этого последнего разговора было то, что на самом деле он состоял из двух звонков: короткого звонка Корделии с просьбой ей перезвонить, без объяснений, зачем именно, и потом куда более длинного звонка входящего. Это тоже было ее испытанным приемом, хотя сегодня разговор затянулся даже дольше обычного, в основном из-за того, что муж приятельницы находился в комнате и мог с большой вероятностью устроить скандал, если бы до него дошло, что ему придется платить за двадцать минут Корделиной болтовни, причем по дневному тарифу. Мужья ее приятельниц составляли обширное общенациональное, точнее, даже интернациональное братство: не будучи, за редким исключением, знакомы друг с другом, они были едины в помыслах и суждениях по крайней мере по одному предмету.

Все еще хмурясь и бормоча под нос, – полуденное солнце, лившееся в окно, посверкивало на ее браслетах и подсвечивало чуть заметный пушок на верхней губе, – она набрала еще два-три, очевидно, не столь важных номера из сегодняшнего списка, а потом решительным взмахом карандаша перечеркнула все остальное. В завершение дневных трудов она совершила еще один звонок в стиле coitus interruptus.[3] Этот звонок предназначался старушке, которая как раз ковыляла по садовой дорожке к дому, согнувшись под тяжестью двух толстопузых пакетов с продуктами. Она успела шмякнуть их на крыльцо и судорожно схватиться за ключ, но тут телефон умолк на полузвоне.

Корделия посмотрела на наручные часики – это требовало немалой ловкости, учитывая все ее браслеты. Она с выражением смутного неудовольствия на лице стояла перед зеркалом, когда у входной двери позвонили. Услышав звонок, Корделия открыла крошечную круглую коробочку и аккуратно оттенила правую щеку чем-то чуть-чуть розоватым – на это ушло добрых полминуты. Потом она размеренным шагом направилась вниз, неспешно напевая в такт шагам:

– Доп… доп… доп… вод идет здрашила…

Эту песенку она обнаружила на старой пластинке на семьдесят восемь оборотов, еще времен ее детства Криспин, помнится, не на шутку расстроился, когда установил с абсолютной бесспорностью, что как минимум некоторая часть молодых лет Корделии прошла в определенном подобии детской, да еще и под присмотром особы, которую без особой натяжки можно было назвать няней.

– А ды бобруобуй… бриврадидьзя в гро-го-дила Песенка, по-своему очень трогательная, напирала на то, что страшилу можно и не бояться, предлагая детишкам несколько хитроумных способов его обмануть, но вряд ли хоть одно дитя воодушевилось бы услышав ее в исполнении Корделии.