Странное это было развлечение, этот бег, и не только в более широком смысле, как некий вид спорта, но и непосредственно здесь и сейчас. Вода стремилась вниз по асфальту столь полноводным потоком, что каждый плюхающийся шаг поднимал вокруг себя стену брызг до колен, до бедер, до паха, и самым примечательным было то, что вся эта масса воды совсем не мешала движению, даже несмотря на то что и в воздухе ее было много, так что, ни капли не сомневаясь, можно было бы тут же сказать, что влажность воздуха составляла все сто процентов, все равно казалось, что вязкость ее равна нулю, словно бы это свойство вдруг разом отняли у всей воды в мире.
В самом высоком месте улица Ваасанкату изгибалась настолько, что Хеннинен и Жира успели исчезнуть за горизонтом, словно вдруг добрались до края земли. А может, и добрались. Дождь струился по лицу нескончаемым линялым полотенцем, шуршал, ворчал, бурчал и где-то там, в вышине, даже похрапывал. В таких условиях было очень трудно смотреть вперед, не говоря уже о том, чтобы как-то ориентироваться и что-то замечать, и все же в редкие секунды мозг успевал фиксировать, что вот мимо прошелестело такси, оставив на мокром асфальте мутно-желтый след, как будто яичный желток вытек из пакета с отходами на общественной кухне, а потом дождь в мгновение ока смыл и его, водителю, очевидно, было нелегко объехать пешехода, а может, он даже нарочно чуть было не коснулся его, оглушив гудком лишь в самом конце, и только тут пришло осознание, что движение по центру проезжей части может быть опасным, и это тоже было странным в тот день, казалось, что весь этот путь проделан где-то в других мирах и другими ногами, на других перекрестках и дорогах, с совершенно иными установками, словно кто-то хотел задушить участников пробега избыточным символизмом.
Такси, шурша колесами, повернуло направо, унося на крыше желтое расплывчатое пятно, похожее на желе, почему-то казалось, что все это происходило где-то очень далеко или, по крайней мере, за каким-то толстым непробиваемым стеклом. После исчезновения такси бежать стало легче, надо было только сосредоточиться на процессе и тщательно отталкиваться ногами, постепенно движение стало входить в некий естественный ритм, и даже подумалось, что недаром спортсмены так выкладываются на соревнованиях. Незадолго до перекрестка в доме по правой стороне улицы вдруг открылось окно на первом этаже, и на улицу вылетела пустая бутылка, однако подобное волеизъявление показалось неубедительным при такой погоде, а потом был уже перекресток, который следовало перейти быстро и осторожно, и только после этого вдруг пришла мысль о том, что с точки зрения главного дела, коим в настоящий момент являлось преследование Жиры и Хеннинена, было бы совсем неплохо хоть иногда смотреть по сторонам, вместо того чтобы думать только о спасении собственной жизни от всех этих пусть и вполне реальных, но в хронологическом и пространственном отношениях все же довольно гипотетически давящих средств.
А потом произошло так, что где-то в середине следующего квартала вдруг кто-то отчаянно закричал, и, услышав этот крик, пришлось на него отреагировать небольшой, в полсекунды, остановкой, однако за эти неприметные полсекунды ноги успели одеревенеть и застопориться и в дальнейшем наотрез отказались двигаться дальше.
Неподалеку располагалась небольшая горячительно-закусочная, в название которой вкралась некая надменная высокомерность, в дверях маячила женщина с таким видом, словно ее только что выставили вон как изрядно перебравшую, на ней было странное индиано-подобное одеяние, и она что было сил кричала в дождь: «Миета вышла вся», и эта «миета» звучала в ее устах, как нечто из того, что она только что выпила. Однако вдоволь насладится представлением не удалось, ибо случилось следующее — почему-то даже захотелось сказать: ибо в тот день случилось следующее, — со стороны перекрестка вдруг послышался громкий крик, по всем видимости, Жирин, а сразу за ним страшный хруст, сухой и резкий, а чуть позже еще один, словно кто-то спешил добавить после невольно вырвавшихся впечатлений от погоды, короткую фразу «мне кажется». Маршал попытался заставить закоченевшие ноги сдвинуться с места, но процесс был медленным и почти безнадежным, да еще к тому же и очень болезненным, несмотря на онемение; когда же после долгого кряхтения попытка увенчалась успехом и первый вымученный шаг на пути к дрожащему от воды и молний перекрестку был сделан, пришлось признать, что по ощущениям это было сродни тому, как если бы к ноге была привязана целая пристань.
Но постепенно ноги стал и двигаться. Поначалу он сам себе казался неуклюжим пластилиновым великаном, затерявшимся где-то среди небоскребов, весь процесс требовал необыкновенной сосредоточенности, но как только кровь вновь заструилась по жилам, вдруг обнаружилось, что, несмотря на кошмарную медлительность, все же удалось в довольно короткий срок добраться до места.
Они еще не успели даже выйти из машин, эти, как их там, но совсем не те, про которых говорят, что вот опять наобещали того и сего касательно погоды. Однако из всех присутствующих, численная часть которых оставалась неизвестной по причине непрозрачности обеих машин, двое были определенно хорошо узнаваемы.
Жира стоял на пешеходном переходе в какой-то неопределенной позе. Казалось, что его левая половина застыла на месте, следя за чем-то крайне любопытным, тогда как на правой происходило рождение некой новой идентичности. На другой стороне дороги стоял, зажатый между двух остановившихся автомобилей, понурый Хеннинен. Над его головой смело можно было бы разместить пузырь, как в комиксах, со словами «как же так?».
Этот перекресток, надо сказать, вообще появился в довольно-таки неподходящем месте, то есть, конечно, он не сам там появился, скорее все же это цивилизация поставила его в такое затруднительное положение: к улице Ваасанкату, расположенной на вершине хребта, с двух сторон круто поднималась Харьюкату, хребтовая, это само по себе было настолько нелепым, что хотелось тут же кому-нибудь пожаловаться, если бы только во всей этой кутерьме нашлось для этого время, ибо куда как более логичным было бы назвать Хребтовой улицу, идущую по хребту, а мелкие отростки вообще оставить в покое. Но сейчас на самом перекрестке было только две машины, обе они застыли в неестественных позах, и казалось, вот-вот покатятся под гору к расположенному внизу моргу.
Чуть выше стояла «тойота хайс» с изрядно покалеченным бампером, между ее носом и двумя машинами на перекрестке непонятно как сумел втиснуться помятый с обеих сторон серебристый «форд фиеста» восемьдесят четвертого года, откуда взялась эта цифра, было совершенно непонятно, но почему-то казалось, что именно этого года. Вода лилась с горы сплошным гладким потоком и начинала бурлить лишь под колесами, громко фыркая и отплевываясь высоко в воздух.
— Какого хрена? — спросил Маршал, остановившись рядом с Жирой и с недоумением глядя на застывшую композицию, потом на всякий случай еще раз повторил вопрос, на этот раз медленнее, растягивая слоги.
Жира, казалось, всерьез задумался над этим вопросом и взвешивал про себя некий ответ, но в тот момент, когда он открыл рот и, по всей видимости, уже был готов воспроизвести какой-то вариант, в «тойоте» открылась передняя дверь и из нее вылез лысый, бородатый хряк в кожаной жилетке, весом эдак килограммов сто тридцать. Он был похож на морского слона и тоже спросил: «Какого хрена?», вопрос этот прозвучал до ужаса ясно, несмотря на расстояние, непрекращающийся грохот грома и шум льющейся воды в ушах.
Словесное оживление хряка-в-коже привело к тому, что Жира, казалось, стал распадаться на части, похоже, он никак не мог решить, можно ли на эти два одинаковых вопроса ответить одновременно, что, в свою очередь, повлияло на то, что некая уже давно рвущаяся на свободу часть Жиры тихо и почти незаметно покинула бренное тело и стала медленно удаляться, насвистывая себе под нос что-то неразборчивое. Однако сам Жира продолжал стоять рядом и выглядел так, словно и в самом деле лишился чего-то важного, по крайней мере, значительной части крови, ибо лицо его было гораздо бледнее, чем, например, лицо того же Хеннинена, который даже отсюда, издалека, казался неожиданно повзрослевшим и как-то враз постаревшим: он стоял на краю тротуара, красный, как светофор. В то же самое время, несмотря на нарастающую вербальную невысказанность и клокотание грозового неба, события продолжали развиваться, «фиеста» вдруг завелась и газанула метра на два вперед, задевая на ходу бока стоящих на перекрестке машин и покореженный нос несчастного «хайса», при этом над перекрестком повис такой отчаянный и душераздирающий стон, какой можно услышать только из кабинета зубного врача. «Фиеста» остановилась в некотором отдалении, и ее водитель стал пытаться открыть помятую и, вероятно, заевшую дверцу, словно бы в ответ на это движение средняя дверца микроавтобуса вдруг распахнулась и наружу посыпались такие же сложные для понимания создания-в-коже, как и тот первый.