Как одинокий дымовой сигнал, как безмолвный символ бедствия, как один огромный, беззвучный, но поражающий воображение восклицательный знак, означающий — диво! — султан пыли повис на бесплодной равниной, указывая вверх, на небеса, и вниз, на картину гигантского разлома, потерю связей, на место, где разлепилось не только пространство, но и само время, разлепилось, разорвалось, прервалось, разорвалось, вырвалось. И затем оборвалось.

Под взглядом грифа, означающим ничего — ничего съестного. Под этим самым острым взглядом, догорало последнее мерцание плазмы там, далеко на западе, далеко за пределами значимости и этой пыли, и голубизны, равным образом…

1. Истоки I: А. К. Сарвис, доктор медицины

Доктор Сарвис, с пятнистой лысиной и свирепым видом, грозный и благородный, как Сибелиус, ехал ночью по своим обычным делам, осуществляя свой проект благоустройства окрестностей путем сжигания рекламных щитов вдоль федеральной автодороги США 66, чтобы затем ретироваться по автобану, соединяющему два штата этой сверхдержавы. Его метод был прост, хирургически точен. Из пятилитровой канистры он обливал бензином стойки и всю опорную конструкцию намеченной цели, а затем зажигал спичку. Каждый должен иметь свое хобби.

В образовавшемся ослепительно-ярком освещении можно было увидеть, как он протащился с пустой канистрой, хлопавшей его по колену, к своему линкольну Марк IV, стоящему неподалеку. Высокий, громоздкий мужчина, взлохмаченный, как медведь, он отбрасывал в свете пламени весьма впечатляющую тень на засушливую землю, усеянную разбитыми бутылками из-под виски, кустиками подорожника, старыми брошенными шинами и полосками протекторной резины. В мерцании огня его маленькие красные глазки пылали своим собственным яростным огнем, таким же ярким, как и раскаленный кончик сигары, зажатой у него в зубах — три фанатических красных фонаря, мерцающих в ночи. Он помедлил, чтобы полюбоваться своей работой:

ХОУДИ ПАРДНЕР

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АЛЬБУКЕРК, НЬЮ-МЕКСИКО

ЦЕНТР ЗЕМЛИ ОБЕТОВАННОЙ

Фары пролетающих мимо машин бросали на него свой свет. Их пронзительные сигналы нелепо мычали, когда болезненные, прыщавые юнцы с не опустившимися яичками проезжали мимо в ободранных, одурманенных Мустангах, Импалах, Стрингреях, Битлах. У каждого на коленях — сексапильная красотка с роскошными ресницами сидит, тесно прижав к нему свой зад, так что при взгляде через стекло заднего обзора на силуэт в свете встречных фар кажется, что машину ведет один водитель с двумя головами. Другие любовники проносились мимо покореженного щита, оседлав изрядно побитые мотоциклы фирмы Кавасаки с раскаленной вишнево-красной выхлопной трубой — как харакири, камикадзе, карате и кудзу, — дар дружественного народа, подарившего нам также (помните?) Пирл-Харбор. Мотоциклы, разбрасывая искры, ревели и дрожали, как технократические демоны в спазмах, пронзая когда-то бывшую здесь безграничную тишину ночи американского юго-запада.

Никто никогда здесь не останавливался, за исключением дорожного патруля, оперативно появлявшегося четверть часа спустя, радируя сообщение о необъяснимом возгорании рекламного щита легкомысленно-насмешливому диспетчеру в отделении. Затем он вылезал из свой машины, — рука в перчатке зажала огнетушитель — и пытался погасить пламя, покрывая его короткими сильными струями жидкого гидрохлорида натрия («мокрее воды», поскольку он лучше прилипает, как мыльная пена, к горящим предметам). Напрасные, хотя и мужественные, усилия. Обезвоживаемые пустынными ветрами и иссохшим воздухом пустыни многие месяцы, а иногда и годы, сосна и бумага самых благородных, самых величественных рекламных щитов жадно отдавались пламени каждой своей молекулой, заворачивались в пламя с сумасшедшим вожделением, с восторженной мощью и напряжением, как любовники в момент оплодотворения. Всеочищающий огонь, всепоглощающее пламя, перед которым плутонический маньяк-поджигатель может только преклонить колена и молиться.

Док Сарвис к этому времени уже спустился по рыхлому откосу дороги под мерцающим светом творения его рук, швырнул пустую канистру из-под бензина в багажник своей машины, грохнул крышкой, на которой играли яркие, серебристые отсветы огня, и шлепнулся на переднее сиденье рядом со своим водителем.

— Следующий? — спросила она.

Легким щелчком он вышвырнул окурок своей сигары через открытое окно в канаву — след горящей дуги, описав траекторию в форме радуги, задержался на мгновение в ночи, затем он окончательно погас, дав на прощание целый сноп искр. Док развернул новую сигару Марш-Вилинг — его знаменитые руки хирурга при этом и не дрогнули.

— Давай обработаем западную сторону, — сказал он.

Большая машина скользнула вперед; мотор ее тихонько урчал, колеса с хрустом давили консервные жестянки, пластмассовые тарелки, брошенные после пикников на берме; новые подшипники мягко скользили в рабочей смазке, поршни, плавая в масле, двигались вверх-вниз в крепких, но нежных объятиях цилиндров, соединяя стержни с коленчатым валом, коленчатый вал — с ведущим валом, через дифференциал на ось, передавая всю энергию колесам.

Они приближались к цели. Я хочу сказать, они продвигались вперед в задумчивом молчании, к мигающему неону, спастическому анапесту камня, апоплексическому коловращению субботней ночи в городе Альбукерке, штат Нью-Мексико. (Чтобы одну субботнюю ночь побыть американцем в центре города, вы бы продали дьяволу вашу бессмертную душу). Они ехали вдоль Гласси Галч по направлению к двадцатиэтажным башням финансовых корпораций, горящим, как глыбы радия, под подсвеченным смогом.

— Абцуг.

— Док?

— Я люблю тебя, Абцуг.

— Я знаю, Док.

Они проехали мимо освещенного похоронного зала местного морга — «О, смерть, где твое жало?». Нырок! Под переезд железной дороги на Санта Фе (Святой веры) — «Держи все время на Санта Фе».

— Ах, — вздыхал доктор, — я люблю это, я так это люблю…

— Угу, но это мешает мне вести машину.

— El Mano Negro[1] ударяет снова.

— Ага, Док, ладно, но мы разобьемся, и моя мать подаст на тебя в суд.

— Верно, — говорит он, — но оно того стоит.

За довоенными мотелями, оштукатуренными и покрытыми испанской плиткой, на западной окраине города они въехали на длинный низкий мост.

— Останови здесь.

Она остановила машину. Док Сарвис глядел вниз, на реку, на Рио-Гранде, великую реку Нью-Мексико, на ее темные воды, сияющие в отраженных облаками огнях города.

— Моя река, — произнес он.

— Наша река.

— Наша река.

— Давай поплывем по этой реке.

— Уже скоро, скоро. — Он поднял палец. — Слушай…

Они прислушались. Река внизу бормотала что-то, словно обращалась к ним: пошли, поплывем со мною, доктор, через пустыни Нью-Мексико, вниз, через каньоны Биг Бенда, и дальше, дальше, к морю, туда, к Карибскому заливу, где юные сирены свивают свои венки из водорослей на твою лысую голову, о Док! Ты здесь? Док?

— Поехали, Бонни. Эта река усиливает мою меланхолию.

— Не говоря уж о твоем чувстве жалости к себе.

— Моем де жа вю.

— Ага.

«Mein Weltshmerz»[2].

— Твою Welt-schmaltz[3]. Ты же так любишь ее.

— Ну-у… — он вытащил зажигалку, — кому до этого есть дело?

— О, Док. — Глядя на реку, продолжая вести машину, следя за дорогой, она похлопала его по колену. — Не думай больше обо всем этом.