Доктор Сарвис терпеть не мог геодезических куполов. Слишком много провинциальных американцев закапсулировались в этих осевших в землю гигантских мячах для гольфа. Он презирал эти грибковые, абстрактные, враждебные и ненатуральные строения — симптом и символ Пластиковой Чумы, Века Отбросов. Но он любил Бонни Абцуг, несмотря на ее дом. Ненавязчивую, свободную связь — все, что она могла ему предложить — он принимал с благодарностью. Это было не просто лучше, чем ничего, — во многих отношениях это было лучше, чем что бы то ни было другое.
Более того, думала она. Ткань нашей социальной структуры, сказала она, расползается оттого, что слишком много людей слишком тесно взаимосвязаны и взаимозависимы. Согласен, сказал доктор Сарвис; единственная наша надежда — катастрофа. На том они и остановились; так они и жили вместе — маленькая самоуверенная щепочка — девушка и огромный, аристократичный, неуклюжий мужчина с брюшком, — недели, месяцы, год… Время от времени он снова делал ей предложение, скорее для проформы, чем оттого, что этого требовала его любовь. Что, в конце концов, важнее — брак или любовь? И всегда она отказывала ему, твердо и нежно, — с распахнутыми объятиями, с долгими поцелуями, со своей мягкой, умеренной любовью.
Люби меня слегка, люби меня долго…
Другие мужчины были такие непристойные идиоты. Ее доктор был стареющим ребенком, но он был добрым, щедрым, он действительно нуждался в ней, и когда он бывал с нею, он был действительно здесь, с нею. Большую часть времени. Ей казалось, что он не утаивал ничего. Когда он был с нею.
Уже два года она вот так жила и любила — время от времени. Просто плыла по течению. Миллионы жили так же. Ее немного раздражало то, что она, со своим дипломом по французскому языку, со своим чудесным, здоровым, молодым телом, со своим беспокойным, живым умом, играла такую непритязательную роль — прислуги в офисе и приходящей любовницы одинокого вдовца — не требующую ничего серьезного. Но, думала она, — чего же я хочу на самом деле? Или кем я хочу быть? Она бросила танцы — эти танцы — поскольку они требовали слишком многого, они требовали почти полной самоотдачи, а она вовсе не хотела отдавать этому себя всю. Самое жестокое искусство. Безусловно, она никогда не смогла бы вернуться в ночной мир кабаре, где все эти детективы полиции нравов, судебные исполнители, парни из студенческих организаций сидели в полумраке со своим кайфом, своим пивом, своей безвольной похотью, блуждая глазами, обламываясь в попытках заглянуть ей между ног.
Что же тогда? Материнский инстинкт, как ей казалось, что-то не проявлялся в ней, если не считать роли матери по отношению к мужчине, достаточно старому, чтобы быть ее отцом. Конфликт поколений? Или наоборот? Похититель детей? Кто же из нас похититель детей? Я — похититель детей; он переживает свое второе детство.
Большую часть своего дома она оборудовала сама, прибегнув только к помощи сантехника и электрика. Вечером накануне вселения в эту штуку она провела церемонию освящения дома, «воспевание».
Вместе с друзьями они сели вокруг зажженной маленькой мазутной лампы. Они скрестили клеверным узлом свои длинные, нескладные ноги подлинных американцев, приняв позу лотоса. Затем эти шестеро американцев среднего класса, выпускников колледжей, сидя под ультрасовременной конструкцией двадцать первого века из застывшей пластмассовой пены озвучили серию древних восточных мантр, от которых давным-давно отказались образованные люди тех стран, в которых они появились. «Oм», — тянули они нараспев. Омммммммммммммммммммммммммммммммм. Ом мани падма омммммммммммммммммммм…».
Или, как любил говорить Док Сарвис, «Ом, добрый Ом: пусть всегда будет так славно…», и он повесил на вогнутую стену ее дома образец вышивки такого содержания: «Боже, благослови наш счастливый дом».
Но он нечасто бывал там. Когда она была не с ним — у него дома или в их частых поездках, она жила сама в своем грибе. Одна, со своим котом, ухаживая за домашними растениями в горшочках, за помидорной грядкой во дворе, расчесывая свои прелестные волосы, слушая магнитофон, вытирая пыль со своих нечитанных и нечитабельных книг, поднимая свое милое и страстное лицо к неслышимому хоралу солнца, она плыла по течению через свое время, через пространство, через всю сложную систему клеток ее еще только раскрывающегося «я». Куда теперь, Абцуг? Вам уже двадцать восемь с половиной, Абцуг!
Для разнообразия она стала ездить с добрым доктором в его ночные рейды, осуществляя его проекты облагораживания окрестностей, помогая ему в начале в качестве водителя и караульного. Когда им надоели поджоги, она научилась держать один конец поперечной пилы. Она научилась заносить топор и правильно делать зарубки на опорных столбах рекламных щитов так, чтобы валить их в любом желаемом направлении.
Когда доктор приобрел легкую цепную пилу МакКаллоч, она научилась работать и ею; она научилась заводить ее, и смазывать, и заправлять горючим, и налаживать ее, когда она становилась слишком тугой или слишком свободной. С помощью этого удобного орудия они могли успеть сделать гораздо больше в ограниченный отрезок времени, хотя при этом, с другой стороны, возникали экологические вопросы, — что бы это ни означало, — о шумовых загрязнениях и загрязнении воздуха, об излишнем потреблении металла и энергии. Бесконечно ветвящиеся вопросы …
— Нет, — сказал доктор. — Забудем обо всем этом. Наш долг — ломать рекламные щиты.
И они продолжали свое дело, таясь в ночи, мрачный черный Линкольн с серебристой…… на водительских правах, большая машина, стоящая с работающим двигателем на темных объездных дорогах неподалеку от крупных автомагистралей, огромный мужчина и невысокая женщина. Они перелезали через заборы, шаркали по зарослям бурьяна, со своей цепной пилой и канистрой с бензином. Их фигуры и запах стали знакомы сусликам и филинам, а для агентов наружной рекламы и Особого отряда по расследованию преступлений управления шерифа округа Берналийо — серьезной, раздражающей головоломкой.
Кто-то же должен был это делать.
Местная пресса поначалу заявляла о бессмысленном вандализме. Потом на некоторое время такие случаи стали просто замалчиваться на том основании, что сообщения о них будут только вдохновлять других вандалов. Но по мере того, как рекламные агенты, полицейские патрули на автотрассах и шерифы округа убеждались в том, что нападения на частную собственность продолжаются, причем цель их всегда одна и та же, комментарии возобновились c новой силой.
Фотографии и рассказы начали появляться в «Журнале» (Альбукерк), «Мексиканце» (Санта Фе), «Новостях» (Таос), «Горне» (Белен). Шериф округа Берналийо отверг сообщение о том, что он, якобы, назначил специального детектива, чтобы он детально расследовал эту проблему. Агентства наружной рекламы в ответах на интервью заявляли об «обычных преступниках».
В почте официальных лиц города и графства появились анонимные письма, требующие признать эти действия преступлениями. В газетных статьях появились «организованные банды активистов охраны природы» — термин, который вскоре сократился до «эко-рейдеров». Адвокаты округа предупреждали, что злоумышленники, будучи пойманы, получат максимальную меру наказания, предусмотренную законом. В колонках «Письма в редакцию» появились вульгарные письма — как за, так и против.
Док Сарвис, ликуя, хихикал под маской, зашивая чей-то желтый живот. Девушка тешилась, читая, улыбаясь, газеты вечером у камина. Все это было похоже на праздник Хэллоувина, длящийся круглый год. Вот это было стоящее дело. Впервые за все эти годы мисс Абцуг ощутила в своем холодном сердце чувство, именуемое восторгом. Она сызнова узнавала вкус полного удовлетворения от хорошо выполненной работы.