Я продолжаю ждать тебя. По-прежнему помню твой вкус. Если ты не вернешься, придется мне опять тащиться в Гималаи. Это поможет. Однажды поможет, я знаю…»

Чемоданы, неразобранные, лежали в прихожей. Пальцы машинально нажимали на кнопки пульта, что-то мелькало на экране. Температура не падала. Как? Как она умудрилась подхватить воспаление легких? Она и гриппом-то никогда не болела. Ненужно было раньше времени покидать Ганготри… Свами предупреждал. Святое место выплюнуло ее прямо на велюровый диван перед плазмой. Уставшие от цветной ряби, слезились глаза. Веки постепенно закрывались…

Девочка с острыми коленками звонко смеялась. Густые русые волосы рассыпались по ее плечам. Настойчивые мужские пальцы перебирали локоны, притягивая к себе узкое личико. Развязан узел — розовая лента на полу. Задран подол. Узкие бедра, упругий живот… Всхлипывает девочка. Сильные мужские руки сжимают смуглые ягодицы.

Вздыхает Марта. Сквозь его глаза она видит напуганное личико. Сквозь его кожу она чувствует ее страх. Вот-вот подступет судорога… Кристина. Так называет она девочку.

И Кристина снова — в слезах…

3

Майтхуна

Ты моя Бхагавати. Я буду смотреть на тебя. Буду ждать тебя. Увидев, как спадают одежды с трепетного стана, мое сердце наполнится светом. А если нет — пусть поразит меня молния, бросая в мир непосвященных. Но где взять силы, чтобы не коснуться теплой кожи? Четыре месяца должен спать я в одной комнате, слушая твое мирное дыхание во сне. Потом быть у твоих ног, задевая колючей щекой твои стопы. И от этого, только от этого вздрагивать и молить о рассвете. Еще четыре месяца — ты в моих объятиях. Твои волосы пахнут сандалом, пахнут звездами. Ты прижмешься ко мне, будто от порыва ветра, будто приснился страшный сон или ждет неминуемая разлука. В этот момент ты перестанешь быть женщиной, ты — моя вселенная. Горы вонзаются в облака, увлекает вода песок, камни рассыпаются в пыль на дороге, а ты — девочка, маленькая девочка с куклой в руках. И ты — мама, играющая в куклы с дочкой. Ты — начало всего и конец. Течет река ночи твоих волос по моему лицу. Достоин ли я? Остается верить — знание все прощает: «Чей разум не затуманен, тот не убивает, даже если бы он и убил этих людей; и он не связан».[3]

— Будь осторожна, чужая жена всем интересна. Как там, «паракия рати»?

— Да, Лола, это правда. Но я даже не могу применить здесь слово «измена».

— И не надо. Изменения, не измена. Просто другой опыт чувств.

— Я с ним совершенно откровенна. Если будет секс с кем-то еще, обязательно расскажу.

— Прекрасно!

— Сколько можно лгать? Я для себя воспринимаю это как медитацию полной откровенности. Слишком устала притворяться!

— Я притворялась десять лет. Оказалось, совершенно ни к чему.

— Вот я говорю все это, но сама измену бы не пережила.

— Я тоже так говорила. А потом пережила. И долгое время жила с этим.

— Расскажешь?

— Нет, в другой раз. Сейчас не хочу вспоминать, познаю мир. Пока были с мужем вместе, он меня никуда не пускал. Теперь все у моих ног — страны, люди…

— А мужчина? Есть кто-нибудь?

— Нет. Желающие, да. Есть люди, с которыми провожу время. Ужин, выставки… Все такое. Но никто не возбуждает. А просто так, по инерции… Зачем?

Лола улыбнулась своей безупречной белозубой улыбкой. Зачем? Платье из тонкого белого хлопка оттеняло смуглую кожу. Она вышла на улицу и тут же достала из сумочки темные очки — солнце было пронзительным. Даже в салоне красного Range Rover лучи щекотали кожу. Машина мягко тронулась, выплывая на Садовое кольцо, расслабленное летом, жарой, предвкушением отпусков. Ей всегда нравилось лето в городе. Ее знакомые пропадали за городом — среди цветов, шашлыков, водоемов. А она стремилась на узкие улочки старой Москвы. Дома, уставшие скрывать свою суть, расслабляли маски, оголяя трещины прошлого. Запах листвы смешивался с пылью и вопросом: что будет вечером? Даже если это только вопрос, все равно будоражит, тянет за собой на линию приближающейся летней ночи, где может случиться все, что угодно.

Она выехала на Кутузовский, в приступ света среди серых сталинских зданий. Как всегда, короткий укол в сердце — возвращение домой. Ей нравилась ее квартира, усыпанная шелковыми подушками и коврами. И уже растаяли мысли о ее муже. Почти… Не пришлось уходить из привычных стен, это главное. Разве нет? Ее маленький восточный дворец, оттеняющий карий взгляд с поволокой. Все лица настоящего, вертящиеся в суете дней, считали, что вкус ее безупречен. И так естественно сидеть на шелковом ковре, когда в тебе говорит кровь предков. Она рассказывала о них. О том, что прадед был муллой, как к матери сватался весь город, о юбке, прикрывающей щиколотки… Только об одном она никогда не упоминала — о поездах дальнего следования, отправляющихся из города-героя, из Ульяновска. Галя, сбитая женщина с большой грудью и полным лицом, потерявшая след мужа, горького пьяницы, и воспитывающая четырехлетнего сына, частенько заваривала чай. Темный, с маслянистыми пятнами, он так и норовил перескочить через край стакана. Как и полагается проводнице, ее такие мелочи не беспокоили. Если только из купе не выглядывал брюнет с восточным профилем и нежными, Господи, какими нежными руками. Тогда и чай — с сахаром, и шоколад, и блузку — расстегнуть. Трясет вагоны, заглушает стоны постукивание колес. Катаются по складному столику вареные яйца, трескается скорлупа, темные пятна расплываются от заварки, пахнет копченая колбаса и шея его — одеколоном. Так хорошо, что забывает, что обед должен быть вовремя и остановиться нужно вовремя… Потом тошнота, укачивает, и распухли ноги… Девять месяцев, и пронзительный крик сморщенного смуглого комочка.

— Учитель, что делать, не совладать мне с собственным сердцем?

— Тогда останови его.

Дисциплина необходима, если хочешь достигнуть знания. Я не мог ослушаться. И как бы ни был нежен день и ласкова песня реки, мои веки сомкнулись. Взгляд замер в точке света, и дыхание прекратилось. Свободный от земного притяжения, я поднялся сквозь теплую дымку воздуха и полетел над деревьями, над домами. Наверное, и над людьми тоже. Но их я не замечал. Моя цель была естественной. Кто не мечтает о волшебном озере? Анаватапта переливалось всеми цветами радуги. Я завис над ним, впитывая краски от бирюзового до глубокого фиолетового. Зеленое солнце покоя светилось в моей груди. Как вдруг я подумал о ней… Хотелось разделить с ней увиденное. Ее взволнованное лицо возникло предо мной. В тот же миг исчезло Анаватапта в ритме учащенного сердцебиения…

Из окна двенадцатого этажа открывался вид на лес. Могучий, темный, бесконечный, он приковывал ее взгляд. Острые иглы хвои таили в себе нечто невысказанное, пока несбывшееся. Со своей подружкой Аришкой она часто выбиралась на крышу по узкой ржавой лестнице. В летние дни, наполненные обжигающим солнцем, они расстилали полотенца, снимали платья, хлопковые трусики и лифчики, подставляя лучам молодую кожу. Их видели только небо и лес. Безликий серый город с горьковатым запахом пива, разлитого на тротуар, исчезал. Загар разливался по телам вместе с мечтами. Возвращаться было трудно. Особенно в квартиру со старой потертой мебелью и старшим братом, вечно торчавшим дома. Он не учился, не работал, направляя всю свою энергию на поиски кайфа. Нюхать, глотать или колоться… Хотя бы что-нибудь… А если нет, тогда вспышки ярости. И шрам на смуглой лопатке, вечные ссадины, а однажды сломан нос и два дня в коме… Лес, солнце и крыша, где только Аришка… Махнем в Москву? Стук, стук по рельсам… Когда же это кончится, мама? «Сама нарвалась» — вот и все, чем она может помочь своей шоколадной девочке.

Потом весна. Сирень раскрывается, разлетаются лепестки в порыве теплого ветра. И туфли — на каблуках. Ей уже восемнадцать. Торопится, предвкушает. Волосы у него светлые, как у ангела. Глаза — прозрачные озера бездонного счастья первых трепетных прикосновений. Она не говорит о матери, о брате… Он такой чистый, часто-часто бьется его сердце. Больше никуда не хочется ехать, только быть с ним. Но задержка — первый, второй день, неделя… Как сказать ему? Вечер набрасывает на город шаль распускающихся цветов, сладких.