«Так мы идем с тобой и балагурим…»
Гале Анучиной
Так мы идем с тобой и балагурим.
Любимая! Легка твоя рука!
С покатых крыш церквей, казарм и тюрем
Слетают голуби и облака.
Они теперь шумят над каждым домом,
И воздух весь черемухой пропах.
Вновь старый Омск нам кажется знакомым,
Как старый друг, оставленный в степях.
Сквозь свет и свежесть улиц этих длинных
Былого стертых не ищи следов, —
Нас встретит благовестью листьев тополиных
Окраинная троица садов.
Закат плывет в повечеревших водах,
И самой лучшей из моих находок
Не ты ль была? Тебя ли я нашел,
Как звонкую подкову на дороге,
Поруку счастья? Грохотали дроги,
Устали звезды говорить о боге,
И девушки играли в волейбол.
«В том и заключается мудрость…»
В том и заключается мудрость
мудрейшего —
Не смущаться ничем,
Целую зиму спокойно ожидать
Наступления лета.
ОБИДА
Я — сначала — к подруге пришел
И сказал ей:
«Всё хорошо,
Я люблю лишь одну тебя,
Остальное всё — чепуха».
Отвечала подруга:
«Нет,
Я люблю сразу двух, и трех,
И тебя могу полюбить,
Если хочешь четвертым быть».
Я сказал тогда:
«Хорошо,
Я прощаю тебе всех трех,
И еще пятнадцать прощу,
Если первым меня возьмешь».
Рассмеялась подруга:
«Нет,
Слишком жадны твои глаза,
Научись сначала, мой друг,
По-собачьи за мной ходить».
Я ответил ей:
«Хорошо,
Я согласен собакой быть,
Но позволь, подруга, тогда
По-собачьи тебя любить».
Отвернулась подруга:
«Нет,
Слишком ты тороплив, мой друг,
Ты сначала вой на луну,
Чтобы было приятно мне!»
— «Привередница, — хорошо!»
Я ушел от нее в слезах,
И любил
Девок двух, и трех,
А потом пятнадцать еще.
И пришла подруга ко мне,
И сказала:
«Всё хорошо,
Я люблю одного тебя,
Остальные же — чепуха…»
Грустно сделалось
Мне тогда.
Нет, подумал я, никогда, —
Чтоб могла
От обидных слов
По-собачьи завыть душа!
ВСАДНИКИ
Белые, рыжие и гнедые
Вьюги кружатся по степи,
Самые знатные скакуны
На сабантуе
Грызут удила.
Всадники, приготовьтесь!
Состязаются Куянды,
Павлодар и Каркаралы.
У собравшихся
На сабантуй
Рты разинуты и глаза.
Всадники, приготовьтесь!
Мы увидим сейчас,
Сейчас узнаем мы,
Кто останется
Победителем.
Припасен мешок с серебром.
Всадники, приготовьтесь!
Вот вы уже начали,
Кони, словно нагайки,
Вытянулись на бегу.
Всадники, побеждайте!
ВАСИЛИЙ ПОЛЮДОВ
Крест поставлен над гробом Марьей Иванной
И о плечи засыпан глухим песком.
Сам же Васька ходили в одежде драной
И крестились всю жизнь одним клинком.
Не однажды справлялись его крестины
У обстрелянных дочиста переправ,
Даже мать и та не узнала сына,
Когда он воскреснул, сто раз умирав,
И когда под Баяном считали сбитым
Пулей, саблей зарубленным, снятым штыком,
Он под самой станицей Подстепной грозит им
И клыкастое войско ведет косяком.
Но на счастье такое возьми понадейся:
Пожалеет, полюбит, а до поры
Получил свою пулю Василий в сердце
Да ворвался все же первым в дворы.
И гарцует этаким херувимом,
Чистой своей кровью пьяный в дым,
А тут его команда с матерным дымом
Сабли навыворот и за ним!..
И покуда пробовали разобраться,
Кто в чем попало, а кто в чем смог,
Один из недогубленных гаркнул: «Братцы,
Между прочим Васькинное письмо».
Васька ж писал: «Дорогая мамаша,
Ты меня должна понимать без слов,
Мир кверху тормашками. Жизня ж наша
Самое блистательное рукомесло.
А моя же песня до краю спета,
Потому — атака… Можешь считать,
Что письмо написано с того света
И в видах имеет не одну мать.
Выпалим все дочиста. Будет житься
В тысячу прекрасней тою порой,
А пока имеешь право гордиться,
Что сын твой допахался, как красный герой.
Письмо обрубаю. Погода на ночь.
Смертельно и без шапки целую, мамусь,
Еще низко кланяюсь Петру Степанычу
С прочим домочадцем. Затем остаюсь».
ПАВЛОДАР
Сердечный мой,
Мне говор твой знаком.
Я о тебе припомнил, как о брате,
Вспоенный полносочным молоком
Твоих коров, мычащих на закате.
Я вижу их, — они идут, пыля,
Склонив рога, раскачивая вымя.
И кланяются низко тополя,
Калитки раскрывая перед ними.
И улицы!
Все в листьях, все в пыли.
Прислушайся, припомни — не вчера ли
По Троицкой мы с песнями прошли
И в прятки на Потанинской играли?
Не здесь ли, раздвигая камыши,
Почуяв одичавшую свободу,
Ныряли, как тяжелые ковши,
Рябые утки в утреннюю воду?
Так ветреней был облак надо мной,
И дни летели, ветреные сами.
Играло детство с легкою волной,
Вперясь в нее пытливыми глазами.
Я вырос парнем с медью в волосах.
И вот настало время для элегий:
Я уезжал. И прыгали в овсах
Костистые и хриплые телеги.
Да, мне тогда хотелось сгоряча
(Я по-другому жить И думать мог ли?),
Чтоб жерди разлетелись, грохоча,
Колеса — в кат, и лошади издохли!
И вот я вновь
Нашел в тебе приют,
Мой Павлодар, мой город ястребиный.
Зажмурь глаза — по сердцу пробегут
Июльский гул и лепет сентябриный.
Амбары, палисадник, старый дом
В черемухе,
Приречных ветров шалость, —
Как ни стараюсь высмотреть — кругом
Как будто всё по-прежнему осталось.
Цветет герань
В расхлопнутом окне,
И даль маячит старой колокольней.
Но не дает остановиться мне
Пшеницын Юрий, мой товарищ школьный,
Мы вызубрили дружбу с ним давно,
Мы спаяны большим воспоминаньем,
Похожим на безумье и вино…
Мы думать никогда не перестанем,
Что лучшая
Давно прошла пора,
Когда собаку мы с ним чли за тигра,
Ведя вдвоем средь скотного двора
Веселые охотницкие игры.
Что прошлое!
Его уж нет в живых.
Мы возмужали, выросли под бурей
Гражданских войн.
Пусть этот вечер тих, —
Строительство окраин городских
Мне с важностью
Показывает Юрий.
Он говорит: «Внимательней взгляни,
Иная жизнь грохочет перед нами,
Ведь раньше здесь
Лишь мельницы одни
Махали деревянными руками.
Но мельники все прокляли завод,
Советское, антихристово чудо.
Через неделю первых в этот год
Стальных коней
Мы выпустим отсюда!»
…С лугов приречных
Льется ветр звеня,
И в сердце вновь
Чувств песенная замять…
А, это теплой
Мордою коня
Меня опять
В плечо толкает память!
Так для нее я приготовил кнут —
Хлещи ее по морде домоседской,
По отроческой, юношеской, детской!
Бей, бей ее, как непокорных бьют!
Пусть взорван шорох прежней тишины
И далеки приятельские лица, —
С промышленными нуждами страны
Поэзия должна теперь сдружиться.
И я смотрю,
Как в пламени зари,
Под облачною высотою,
Полынные родные пустыри
Завод одел железною листвою.