Ответ. Вышеуказанное тяжкое телесное повреждение, сопряженное с увечьем, мне нанесла моя жена Горохова Светлана в ночь с 6 на 7 апреля... в доме, где мы проживаем. Орудием преступления послужил домашний топорик для рубки мяса, который я сам наточил тем же вечером по просьбе Гороховой С. А., чтобы нарубить из имевшегося у нее окорока свиные отбивные для ужина в честь нашего примирения.

Вопрос. Можете ли вы рассказать подробно, что послужило причиной этого преступления?

Ответ. Несмотря на большую физическую слабость, предпочитаю написать об этом сам».

Из показаний Петрушина Б. В. (почерк корявый, в некоторых местах едва разбираемый)

«С Гороховой С. А. меня познакомил товарищ по работе Тимаков Леонид. Он откровенно сказал, что Горохова, подруга его жены, вышла замуж неудачно, ее муж больной, хилый парень, а сама она, как он выразился, «кровь с молоком», и я не пожалею, завязав с нею отношения, которые меня ни к чему не обязывают. Я был холост, свободный человек, дружил в то время с одной студенткой, но без любви, поэтому меня ничто не удерживало, и я согласился познакомиться с Гороховой на встрече старого Нового года. Она сразу же показалась мне той, о которой я мечтал. Чем именно она меня пленила, я объяснить затрудняюсь, но своего впечатления я не скрывал, и она сразу поняла, что просто легкие, непринужденные отношения между нами не сложатся.

...Светлана почувствовала свою власть надо мной. Я привязывался к ней все больше и больше, возможно, потому, что такой женщины в моей биографии еще не было. Я настаивал на том, чтобы она развелась с первым мужем и мы узаконили наши отношения. Светлана, однако, оттягивала это. Объяснение было такое: нам надо проверить свои чувства. Проверку она видела только в одном: чтобы я сделал ей очень дорогой подарок, потому что, по ее словам, на это способен лишь тот, кто действительно любит, иначе ему не имеет смысла бросать деньги на ветер.

Такое объяснение меня удивило, но, возможно, она обожглась на молоке и теперь дула на воду. И еще мне казалось, что, может быть, она в чем-то права: ведь я ни за что на свете не сделал бы такой подарок (речь шла о «Москвиче», очередь на него подходила у моего отца, и Светлана об этом знала) студентке, с которой дружил.

Известно, как трудно перевести очередь на другое лицо, а потом еще подарить машину постороннему человеку (мы со Светланой не были расписаны), но я был готов на все. Нам помогла мать Светланы (директор кондитерской фабрики), у нее огромные связи, она нажала на все рычаги, и мы нигде и ни в чем не встречали препятствий.

Вскоре после того, как «Москвич» был оформлен на имя Светланы, она развелась с первым мужем, и мы расписались.

Мне физически очень трудно писать, я вынужден отложить мои объяснения до другого раза».

Меня не покидала мысль разыскать Вадима Скачкова и поговорить с ним. Но вовсе не оттого, что он уклонялся от встреч с правосудием. Особенной загадки в его нежелании явиться на суд я, признаться, не видел. Легко понять состояние отвергнутого мужа, который вынужден созерцать трагедию счастливого соперника и пускай законное, пускай справедливое, но все же крушение бывшей жены. По-прежнему, видимо, не очень ему безразличной. Вряд ли бы кто-нибудь на его месте рвался предстать пред любопытными взорами посторонних и участвовать, даже и косвенно, в уличении подсудимой.

Но мне его повидать все же было необходимо — без этого в психологическом механизме случившегося оставались недостающие звенья. Пустоты, нарушающие цельность картины.

Я никак не мог придумать способ навязать себя в собеседники, но тут сработал безотказно действующий принцип на ловца и зверь бежит. Однажды в дверь гостиничного номера постучали, вошел молодой человек — худощавый, сутуловатый, с бледным, тонким лицом, на котором были резко очерчены острые скулы, — представился: Скачков.

— Вы хотели со мной встретиться? — спросил он. — Мне передали... Чем могу вам помочь?

Ответить на этот вопрос было непросто, потому что помощи от него мне не было нужно, а ворошить старые раны — он явно к этому не стремился. Так и предупредил:

— Плохого о Свете ничего не скажу, не ждите, хотя нахлебаться пришлось. Для вас — интересный сюжет, для людей — большая беда.

Я попробовал возразить: и о чужой беде надо знать всем, ведь она тоже входит в жизненный опыт, служит уроком. Он выслушал меня с плохо скрытой усмешкой.

— Единственный урок истории... — напомнил он, слишком нарочито разглядывая настенную графику — жалкое украшение гостиничного номера. — Единственный урок истории состоит в том, что из него не извлекают никаких уроков. Это, кажется, Анатоль Франс. Последуйте лучше совету классика, он знал толк в этих вещах.

Я обещал. Но удел литератора все-таки разбираться в человеческих отношениях, сколь бы ни были они сложны, горьки, драматичны. Разбираться — и рассказывать о них своим современникам. Иначе литература перестала бы существовать.

— Вы знаете, — все так же скептично отозвался Вадим, — проблемы литературы меня как-то не греют. Сейчас — тем более... — Возможно, наш разговор так и свелся бы к словесной дуэли, если бы мой собеседник с ходу, без видимой логической связи не переключил рычажок. — Короче, что конкретно вы намерены предпринять? — Он прочел на моем лице удивление и уточнил: — Я правильно понял: вы приехали, чтобы чем-то Светлане помочь? — Скорее всего, удивление отразилось на моем лице еще очевидней, и тогда он сразил меня наповал: — Если приехали вы не за этим, то визит ваш, по-моему... Ну, встречи, беседы... Вторжение в горе стольких людей... Тогда все это... Не очень красиво...

Наступила неловкая пауза. Вадим молчал, сам смутившись этой неожиданной резкости, и я тоже молчал, стараясь взглянуть на то, что случилось, его глазами. Это стоило сделать — для того хотя бы, чтобы избежать перекоса. Ведь меня привело в этот город письмо друзей Бориса Петрушина, — там, естественно, угол зрения был совершенно иной. Иная точка отсчета. И цель — тоже иная.

В письме были такие строки — я их прочитал Вадиму: «С помощью влиятельной мамы делается все, чтобы злодеянию С. Гороховой найти оправдание. Подключили медицину — пусть докажет, что убийца (без пяти минут) была не в своем уме (сохраняю стиль подлинника. — А. В.). Не вышло! Весь город знает эту «Леди Макбет» нашего уезда, ее аппетиты и амбиции. Молодую волчицу, от которой лучше держаться подальше. Только случай сохранил жизнь нашему товарищу, но зато какой ценой! Ненасытная алчность проявила себя в этой истории с такой наглядностью, что пора бить во все колокола. То, что случилось, касается не только заинтересованных лиц, это, не побоимся сказать, сегодня проблема номер один. Загребущие руки хватают все, что попало, и готовы даже убить, если им мешают. Никакой пощады этим подонкам!»

Письмо не произвело на Вадима ни малейшего впечатления.

— Вы считаете, — ехидно спросил он, — что такая вот брань... «подонки», «мерзавцы», «сволочи» и все такое в том же духе... Вы считаете, это что-то доказывает? По-моему, ничего. Только дает волю страстям. А основа правосудия, напротив, бесстрастность. Разве не так? — Он ждал возражений, а я ждал конца его монолога. — Вам известна пословица: «Понять — значит простить»? То есть сначала понять! Прежде всего понять. Кто действительно понял, тот не может не быть милосердным. Вот эти ваши корреспонденты, — он искоса взглянул на письмо, — они не поняли ничего. Решительно ничего. Оттого и вопят: «Подонки! Никакой пощады!» Вопить — тут большого ума не надо...

— Вы противоречите сами себе, — решил и я вставить слово. — Они не разобрались, не поняли — вы их осуждаете. Я хочу разобраться и, значит, понять — это вы осуждаете тоже. Выбирайте что-то одно.

— Поймали! — впервые он улыбнулся, признавая себя побежденным. — Поймали, сдаюсь. Ну, так чем я могу вам помочь?