Байрон неловко рассмеялся. ― Не будьте столь строги с парнем, Отче, он и близко не такой демон, как вам кажется. Боже мой, вы глазеете на него так, словно думаете, что он собирается стянуть золотые чаши с вашего алтаря.

― Или превратить налитое в них вино в уксус, ― сказал Кроуфорд, бесцветным от гнева голосом, ― просто взглянув на них. Такое, значит, у вас в Берне христианское милосердие?! Он поднялся, ударившись головой о низкий потолок. ― Очевидно, со времен своего основания церковь стала более… элитарным клубом. Дьявол в аду и тот гостеприимнее.

― Подождите, ― сказал священник, ― сядьте. Я хотел бы увидеть вас в Раю, но я также хотел бы увидеть там и всех моих прихожан. Если вы отправитесь в горы сейчас, в том состоянии, в котором находитесь, вы пробудите демонов, что не принесет пользы никому из моих людей. Он кивнул Кроуфорду. ― Недавно в Альпы вступил еще один такой же, как вы, но я ничего не могу с этим поделать. По крайней мере, он держится низких мест и передвигается только ночью…

Он медленно вытащил пробку из графина брэнди, стоящего на полке возле кровати, и потянулся за бокалами, стоящими неподалеку. ― Прошу вас, не ходите в горы, останьтесь здесь. Я могу обещать вам спасение, если вы и впрямь его ищите ― или я обещаю вам смерть, если вы продолжите ваш путь. Никто не даст вам лучший совет, чем тот, что я только что дал.

Кроуфорд сел обратно, немного успокоившись, но покачал головой. ― Нет, я не собираюсь отступать.

Байрон согласно кивнул. ― Ваше наставление, не поколебало моих намерений, Падре.

Священник на мгновение прикрыл глаза, затем пожал плечами и разлил брэнди по бокалам. Он поднялся, протягивая бокалы каждому из гостей, а затем хромая вернулся к кровати и сел.

Позади него на обшитой деревом стене возникла человеческая тень, хотя не было никого, кто мог бы ее отбрасывать. Призрачный силуэт медленно покачал головой, а затем растворился.

Сердце Кроуфорда пустилось галопом, и он поднял взгляд на Байрона; глаза Байрона были широко распахнуты ― очевидно, он тоже увидел это. Они, не сговариваясь, поставили бокалы на пол.

― Спасибо, я, пожалуй, воздержусь, ― сказал Кроуфорд поднимаясь.

― И я тоже, ― добавил Байрон, который уже стоял возле двери.

Когда они притворяли дверь, старик сдавленно всхлипывал на своей кровати. Кроуфорд, впрочем, не был уверен, раскаивался ли он в том, что пытался отравить гостей или сожалел, что его попытка провалилась.

Возвращаясь к тому месту, где их дожидался Хобхаус, они миновали большой шестиколесный фургон, который глубоко увяз посреди размытой дождем дороги. Байрон все еще был на взводе, поэтому, не слушая никаких возражений, настоял, чтобы они спешились и помогли, несмотря на то, что фургон и так уже толкала, по меньшей мере, дюжина несущих фонари сопровождающих. Так что Кроуфорд, слуга и сам лорд послезали с лошадей, закопались пятками в грязь и помогали стронуть повозку.

Люди, столпившиеся вокруг повозки, казалось, были не особо благодарны за помощь, особенно когда Байрон взобрался на станину фургона чтобы руководить работой, но они мирились с этим до тех пор, пока фургон не покатился снова. Сразу после этого они заставили Байрона спуститься и, вскочив на лошадей, возобновили свое продвижение на юг.

― С углем в Ньюкасл[175], ― со смехом произнес Байрон, когда взобрался обратно в седло.

― Почему это? ― устало спросил Кроуфорд, мечтая о том, чтобы в ботинках не хлюпала холодная грязь.

― Там у них в задней части фургона большой короб наполненный льдом ― он протек мне на руки, когда я к нему прислонился ― между тем, они направляются в Альпы.

На следующее утро в семь часов они снова устремились в горы, защитившись с помощью кофе и брэнди ― своего собственного ― от вековечного холода, который обращал человеческую речь в мимолетные пушистые облачка, а затем уносил их прочь в зеленовато-синее небо. Кроуфорд и проводник восседали на мулах, в то время как Байрон и Хобхаус ехали на лошадях.

Водопад ярко переливался в лучах восходящего солнца, и Байрон привлек общее внимание к радуге, которая, словно нимб, реяла вокруг, но Хобхаус лишь фыркнул и сказал, что его не впечатляет радуга, в которой различимы только два цвета.

― По крайней мере, это королевские цвета, Хобби, ― сказал Байрон, и только Кроуфорд уловил дрожь в его голосе. ― Пурпур и золото, все же.

Горы. Горы были слишком необъятны ― слишком высоки, далеки и изборождены древними морщинами ― чтобы Кроуфорд мог охватить их своим разумом. Смотреть на них было все равно, что смотреть через телескоп на чуждые ландшафты Луны. Неестественно чистый высокогорный воздух делал видимой каждую трещинку в этой пугающей безбрежности. Позади, внизу, там, где пышно цвел человеческий род, изморозь и дымка тумана милосердно скрывали от глаз бездну. Пока копыта выстукивали по уходящему вверх каменному пути, направляясь к подножию заслоняющих небо горных пиков, Кроуфорд непрестанно ловил себя на том, что думает о горах как о древних живых существах. С содроганием он вспомнил историю о Семеле[176], смертной матери Диониса, которая была сражена насмерть, узрев Зевса в его истинном, нечеловеческом величии.

Солнце ярко искрилось на покрытых снегом ледяных просторах, и к середине утра они все надели окрашенные в голубой цвет очки, чтобы уберечь глаза от снежной слепоты.

По мере того, как путешественники продвигались все выше, маслянистый аромат сосновой смолы начинал растворяться, словно вкус можжевельника в бокале джина, когда его смешивают с ледяной водкой, и Кроуфорд подумал, что все запахи, и даже сама способность воздуха распространять их, окажутся скоро среди тех вещей, которые он и остальные оставили позади. Сосны, мимо которых они теперь проходили, были иссохшими и лишенными коры, и Байрон угрюмо взглянул на них и сказал, что они напоминают его и его семью.

Кроуфорд подумал, что замечание было слишком уж показным и натянутым, слишком уж Байроническим, чтобы быть искренним, и спросил себя, всегда ли Байрон способен сам отличить свои подлинные чувства от играемой роли.

Дорога круто поднималась вверх, и в одном месте им пришлось перебраться через заснеженную промоину недавно сошедшей лавины. На ее широком, словно сметенном гигантской метлой пути, не было видно ни одного уцелевшего дерева, и, взглянув сощурившись вверх, на недосягаемую крутизну, Кроуфорд с удивлением увидел широкую серебристую жилу, сверкающую на недавно обнаженной поверхности камня. Он спросил об этом проводника, и тот нехотя ответил, что это было argent de l'argile, или глиняное серебро, и что через день или два оно будет втянуто обратно в тело горы.

После задумчивого молчания, Кроуфорд спросил, не был ли это серебро чрезвычайно легким металлом, но проводник просто отвернулся и начал указывать на раскинувшиеся перед ними пики.

Вскоре они растянулись по одному, следуя вдоль узких уступов, петляющих по крутому склону горы Венгерн[177], и Кроуфорд обнаружил, что его мул вел себя так, словно тащил свои обычные, утраивающие его ширину тюки груза. Глупое животное брело вдоль самой кромки обрыва, чтобы отсутствующий багаж не цеплялся за стену, и никакие понукания и сквернословия не могли заставить животное двигаться ближе к стене. Где-то спустя час такой езды почти по лезвию бритвы, Кроуфорд обреченно махнул на все рукой и только каждый раз бледнел, когда животное оступалось, теряя опору под ногами, и взбрыкивало, чтобы восстановить равновесие.

Джозефина шла пешком, но ее новый друг дал ей осколок камня, который нужно было глубоко вдавить в мякоть ладони. Благодаря ему несколько часов она без устали двигалась трусцой за отрядом Байрона; а на обрывистых тропах, ведущих в гору, без всяких усилий шагала за своей жертвой. Проколотая ладонь прекратила кровоточить час назад, и только болела, когда она нечаянно задевала ей за скалистую стену.