— Обязательно, господа. Как только решите…

— Завтра! — воскликнул Северов.

— На той неделе. — Лигов усмехнулся своей спокойной грустной улыбкой. — Привыкайте, Георгий Георгиевич, к темпераменту Алексея Ивановича. Ему все не терпится, все спешит. Так на той неделе пройдем в Гайдамак?

— Согласен! Команда успеет отдохнуть, судно приведу в порядок. — Клементьев начал благодарить Лигова и Северова за их любезное участие, но Олег Николаевич недовольно нахмурился:

— Мы выполняем свой долг, и мне очень неприятно, да, да, неприятно слышать от вас благодарность. За что? Мы же русские люди, и это наш долг перед Отечеством. — Лигов смотрел уже жестко, а вокруг губ резче обозначились глубокие складки. — Только убеждение, что мы делаем для развития русского промысла все, что в наших силах и возможностях, может содействовать нашему успеху. Простите за резкость!

— Вы правы, — нагнул голову Клементьев и, быть может, только сейчас со всей полнотой понял Лигова, его любовь к Родине, бескорыстность. Олег Николаевич уже прежним товарищеским тоном спросил:

— Кого же вы думаете пригласить капитаном на шхуну «Надежда»?

Георгий Георгиевич только пожал плечами — об этом у него еще не было и мысли. Клементьев перебирал в памяти имена знакомых моряков, но ни на ком не мог остановиться.

— Затрудняюсь сказать и тут жду вашего совета.

— Слышали о Константине Николаевиче Белове?

Но прежде чем Клементьев успел ответить, Северов воскликнул:

— Константин Николаевич дал мне клятву после потопления «Аляски» больше никогда не ступать на палубу китобойного судна!

— Кто хоть раз бил китов, — твердо, отчеканивая каждое слово, сказал Лигов, — тот навсегда останется охотником! Ты же вернулся!

— Ну, я… — смешался Северов.

— Белов такой же, как ты, как я. — Лигов обратился к Клементьеву: — Ваше мнение?

— Я не имею чести знать господина Белова, но ваша рекомендация… — начал Клементьев. Его перебил Северов:

— Отличнейший моряк! Человек — еще лучше! Будет вашей правой рукой.

Открылась дверь кабинета, и на пороге показался Ходов. Его лицо, покрасневшее, быть может, от жара кухонной плиты или лишней рюмки рома, было торжественно-радостно. Расправив усы, Фрол Севастьянович громко проговорил:

— Ваше высокородие, кушать подано!

— Вы не откажетесь отобедать у меня? — обратился Лигов к Клементьеву, жестом приглашая гостей в столовую.

Большой овальный стол был ярко освещен лампами, бросавшими белый свет на блюда, бутылки, бокалы. Только сейчас Георгий Георгиевич заметил, что уже наступил вечер. Все заняли места, но оставалось еще три свободных прибора. «Кого-то еще ждут», — подумал Клементьев, наблюдая, как Ходов по знаку Лигова разливал в рюмки водку.

— Ну, что же твои мешкают? — обратился Лигов к Северову. Алексей Иванович нетерпеливо крикнул в раскрытую дверь, ведущую в глубину квартиры:

— Джо! Дети! Мы ждем вас!

— Идем, папочка! Идем! — донесся звонкий детский голос, и из полумрака коридора выбежали мальчики, которых Георгий Георгиевич видел при входе в дом. Следом за ними вошел высокий негр. Это был Джо Мэйл.

Мальчики подошли к Северову, поцеловали его в щеки и с любопытством, без всякого смущения стали рассматривать Клементьева. Было видно, что дети привыкли быть на людях, находиться среди взрослых.

— Что же вы не здороваетесь с господином Клементьевым? — с мягкой укоризной сказал Северов. Он с любовью смотрел на мальчиков и, повернувшись к Георгию Георгиевичу, представил их: — Мои сыновья Геннадий и Иван.

Сыновья Алексея Ивановича подошли к Клементьеву и смело встретились с ним взглядом. Теперь капитан мог хорошо рассмотреть детей. Они были несколько высоки для своих лет, с необычно смуглыми лицами, большими темными, как у отца, глазами, опушенными длинными ресницами. Широкие скулы придавали им нерусские черты. Это еще больше подчеркивалось черными прямыми волосами.

Братья обменялись с Клементьевым крепким рукопожатием. В темных глазах ребят было любопытство, им хотелось о чем-то спросить Клементьева, но они сдержались и заняли свои места. Затем Северов представил негра:

— Джо Мэйл, наш товарищ и лучший друг моих сыновей! Негр сдержанно улыбнулся и с сильным акцентом проговорил:

— О, ви ошень добры, Алешей Ифанович!

Лигов сидел молча. Георгий Георгиевич заметил, что Олег Николаевич с грустью посматривал на сыновей друга. Видимо, тяжелые воспоминания нахлынули на него.

— За встречу! — оживленно воскликнул Северов, поднимая свою рюмку.

— А? Что? Да, да, — оторвался от своих дум Лигов. — За встречу и за то, чтобы больше никогда не расставаться.

К Лигову вернулось приподнятое настроение.

Клементьев и Северов присоединились к его тосту. Второй был провозглашен за русских китобоев. И хотя не было названо ни одного имени, Клементьев понял, что друзья чтят память своих любимых Марии и Лизы, всех тех, кто был с ними в бухте Счастливой Надежды. «Тяжелая сложилась у них судьба, — мелькнуло у Клементьева, — Что-то ожидает меня?»

Георгий Георгиевич не ощутил ни тревоги, ни беспокойства. Он думал: «Я не поддамся… Если же кто попытается помешать мне, то пусть не ждет пощады». Клементьев поднялся с бокалом в руке:

— За успех нашего предприятия, господа!

— За успех, — поднялись Лигов и Северов.

…На китобоец Георгий Георгиевич возвращался один. Ходов отпросился до утра. Хотел побыть с детьми.

Было поздно. Клементьев неторопливо шел по темным ухабистым улицам. Редкие фонари не могли разогнать осенний мрак безлунной ночи.

В воздухе заметно посвежело. Ветер тянул с океана, и Клементьев машинально подумал: «Как бы не было шторма. Лучше отвести судно на рейд». И вновь думы вернулись к тому, что произошло в течение дня. Все складывалось как нельзя лучше. Клементьев не был сентиментальным человеком, но сейчас, вспоминая о Корфе, Лигове и Северове, он не мог сдержать такого чувства благодарности к ним, которое чуть ли не вызывало слезы. Оно тут же сменилось приподнятостью, желанием действовать. Он не один! Он не будет, как Лигов, в одиночку бороться со всеми хищниками! «Итак, решено — охоту на китов начну с осени! Завтра осмотреть шхуну «Надежда» — и в море!»

Клементьев ускорил шаг и скоро был в порту. У трапа вахтенный доложил, что на судне все в порядке, и смущенно добавил:

— Господин Клементьев! Вас в каюте ждет жена. Я пустил ее.

— Что? — Клементьеву показалось, что он ослышался. Вахтенный виновато повторил сказанное: пускать на судно посторонних можно было только с разрешения капитана.

— Молодая… — От волнения у вахтенного перехватило голос. Он боялся, как бы капитан немедленно не выгнал его с судна.

Георгий Георгиевич подозрительно присматривался к матросу. Нет, тот был абсолютно трезв. Он быстро направился в каюту. Рывком открыв дверь, Клементьев, пораженный, остановился на пороге. В освещенной каюте за столом сидела Тамара. Ее пальто было брошено на спинку кресла, тут же лежала широкополая шляпа с вуалью. На полу стоял небольшой саквояж.

Девушка при шуме открываемой двери выпрямилась в кресле. Руки Тамары сжимали край стола с такой силой, что длинные пальцы побелели. На ней было шерстяное темное платье, обтягивавшее тонкую фигуру, в которой чувствовалось большое напряжение.

Тамара смотрела на капитана широко раскрытыми голубыми глазами, в них были испуг, и смятение, и решимость.

Клементьев закрыл за собой дверь и шагнул к столику.

— Тамара! — Он не находил слов, не знал, что сказать… Девушка медленно поднялась с кресла.

— Георгий! Я ждала тебя, — проговорила она дрожащим голосом и, бросившись к Клементьеву, спрятала лицо у него на груди.

Капитан обнял девушку и поцеловал ее пушистые волосы. Никогда еще в жизни Клементьев не испытывал такого счастья. Это было новое, незнакомое ему чувство. Он пытался успокоить Тамару, шептал ей какие-то слова, гладил ее руки. Тамара подняла голову, взглянула в лицо моряка большими глазами, затуманенными слезами: