Настенные часы отбили двенадцать. Железная кукушка выпрыгнула на резное крылечко и смешно замахала крылышками. Часы появились в квартире недавно, и Мария Петровна все еще не могла привыкнуть к их громкому бою. Два. Кукушка замерла. Лишь хвост продолжал раскачиваться. Пора собираться. Сегодня она назначила встречу на Гоголевском бульваре Юрику, с которым не виделась второй месяц. Мальчик тосковал, не понимая, почему ушла из дома мать… Ушла… Вновь ушла! Леля и Катя выросли, хотя для матери они оставались все еще детьми. А вот Юрик?! Юрику только тринадцать. Он был младшим — вся материнская любовь, вся нежность принадлежала ему одному. С Юриком связаны последние воспоминания о муже. Он так хотел сына. Юрик родился, когда Василий Семенович отбывал в «Крестах» заключение за опубликование в газете статьи, попавшей под запрет цензуры. Тогда при свидании в тюрьме у Василия Семеновича на глазах выступили слезы. Сын! Как нежно поцеловал он ее, осунувшуюся после родов, как жадно прижал маленькое тельце мальчика, даже глаза, тоскливые и задумчивые, заблестели молодо. И только когда под пикейным одеяльцем нащупал письма, их следовало передать в тюрьму, лицо его болезненно скривилось. Упрекать жену после родов не хватило сил, но понять он также не мог. «Зачем? — спросил свистящим шепотом, улучив момент, когда надзиратель отошел в дальний угол свиданной комнаты. — Сына-то, сына-то пожалей… Меня не берегла, девочек… Теперь вот и крошку… — Худое лицо его стало жалким, тонкими пальцами смахнул слезы и с неожиданной страстью закончил: — Я скоро умру… Сердце ни к черту! Ты никогда не считалась со мной! Прошу об одном — сбереги сына… Пускай по земле пошагает Юрий Васильевич Голубев…». Вскоре после этого разговора муж умер, оставив ее одну с детьми, слова же его всегда отдавались в груди щемящей болью. Детей она старалась беречь: все дорогое, заветное — им одним, особенно Юрику. Да и девочки к малышу относились нежно, ласково. Юрик удивительно напоминал ей мужа, такой же впечатлительный, кроткий. И вот пришлось оставить его в такие тревожные дни одного.

Дождь припустился сильнее, прикрывая мокрой пеленой стекло. Мария Петровна все еще стояла у окна и волновалась. Неужели не перестанет дождь, как же тогда быть со встречей? От старшей дочери она знала, что Юрик прихварывал, голодал, а главное — скучал. Она решила встретиться, чтобы успокоить мальчика. Дни стояли сухие, освещенные последним солнцем, а сегодня — ливень… Досадливо наморщив лоб и сбросив платок, начала натягивать пальто, поглядывая на кушетку, атласную, громоздкую, затканную серебром. На резной спинке выделялись медальоны с львиными головами и танцующими нимфами — кушетка из царских покоев. Да и вся обстановка комнаты до сих пор вызывала удивление: дорогие вещи, уникальные картины, бронза, хрусталь. Комендант Кремля явно не поскупился, когда вывозил их из царских палат. Даже, к ее великому удивлению, оказались простыни с царскими монограммами!

Голубева вновь готовилась перейти в подполье. Теперь она — крупная дворянка, ограбленная и обездоленная большевиками. Мария Петровна видела, как блеснули глаза у старого чиновника, подселенного в ее квартиру по ордеру. Он долго пожимал руку, сказав, что сразу почувствовал в ней человека своего круга, ругательски ругал новую власть, большевиков, расспрашивал об имении, которое она потеряла где-то на Херсонщине, доверительным шепотком передал, что Деникин не сегодня так завтра займет Москву. Она удивленно приподняла брови, ничего не сказала. Чиновник размашисто перекрестился. Да, Деникин угрожал Москве! Это Мария Петровна знала лучше чиновника. По улицам маршировали рабочие отряды, плотное кольцо стягивалось все туже вокруг города.

Москву готовились защищать. Организовывался второй фронт: возникали конспиративные квартиры, разрабатывали пароли, явки, создавались склады с оружием. В Центральном Комитете партии возглавлять подпольную сеть в случае необходимости поручили Марии Петровне, хозяйке столь многих конспиративных квартир! Вот почему она оказалась в этом барском неуютном доме, вот почему пришлось уйти из семьи, порвать связь с детьми. Как солдат, она уже на передовой… Всю дорогу от Старо-Конюшенного до Пречистенского бульвара, где назначена встреча, торопилась. Понимала, что время есть, но справиться с собой не могла. Дождь затихал, и по желобам журчала вода. Проглянуло солнце, и по лужам запрыгали солнечные зайчики. От арбатской мостовой, выложенной крупным булыжником, поднимался пар. Дома, умытые дождем, помолодели. На заколоченных парадных подъездах белели обращения за подписью Дзержинского. Мария Петровна остановилась и быстро пробежала глазами:

…Сейчас, когда орды Деникина пытаются прорваться к центру Советской России, шпионы Антанты и казацкого генерала готовили восстание в Москве. Как в свое время на Петербургском фронте, они сдали Красную Горку и чуть было не сдали Кронштадта и Питера, так теперь они пытались открыть врагу ворота на Москву. Они очень торопились, эти негодяи. Они даже подготовили «органы власти» на случай своего успеха, и их продавшийся англичанам «Национальный центр» должен был бы вынырнуть на поверхность, как только генеральская заговорщическая организация взяла бы Москву.

Но изменники и шпионы просчитались! Их схватила за шиворот рука революционного пролетариата и сбросила в пропасть, откуда нет возврата…

Всероссийская Чрезвычайная комиссия обращается ко всем товарищам рабочим и крестьянам:

Товарищи! Будьте начеку! Стойте на страже Республики днем и ночью. Враг еще не истреблен целиком. Не спускайте с него своих глаз!

Всероссийская Чрезвычайная комиссия обращается к остальным гражданам:

Граждане! Знайте, что пролетариат стоит на своем посту. Знайте, что всякий, кто посягнет на Республику пролетариата, будет истреблен без всякой пощады! На войне как на войне. За шпионаж, пособничество к шпионажу, участие в заговорщической организации будет только одна мера наказания: расстрел…

23 сентября 1919 года.

Дзержинский.

«На войне как на войне», — повторила она слова воззвания и вышла на Арбатскую площадь. На гранитном постаменте, наклонив голову, сидел Гоголь. По каменному лицу сбегали капли дождя. Широко раскинули ветви тополя с пожелтевшими листьями, темнели набухшими стволами.

По привычке заложив руки за спину, Мария Петровна медленно побрела вдоль бульвара, тяжело вороша мокрый лист. Бульвар оживал. Высыпали обычные посетители — кормилицы в плюшевых жакетах, детишки в ярких капорах. Мальчики старательно запускали корабли в лужи, мерили ботинками их глубину. Женщина мягко улыбалась.

И опять ее мысли вернулись к детям, теперь уже собственным: не мало ли радости принесла своим детям, не мало ли времени уделяла им, не мало ли заботилась о них. Ее первенец, Таня, умерла шести месяцев от роду. Они жили тогда в Смоленске: она под гласным надзором, а Василий Семенович вернулся после ссылки из Сибири. Без денег и без работы. Комнату сняли при местной больнице, кашлял Василий Семенович отчаянно, и она боялась за жизнь его. В больнице платили гроши. А тут роды… Роды принимала Мария Эссен, дружба с которой прошла через лучшие годы. Девочка умерла от менингита, не спасла ее материнская любовь. А потом родилась в Саратове Леля, а через два года — Катя. Обыски в доме Голубевых шли один за другим, переворачивали весь дом, и лишь детскую осматривали поверхностно. Она запрятывала листовки и прокламации в детские кроватки, тонкие листы с адресами и явками — в кукольные головки. Как часто ночами стояла Леля в длинной рубашке, прижимая к груди куклу! И вдруг вспомнила пароход со смешным названием «Милосердие». Пришел транспорт «Искры». В каюте — Эссен, за ней шла слежка. Нужно было спасти нелегальщину. И Мария Петровна решилась. Одела девочек в нарядные плюшевые пальтишки и повела на пристань. Солнечным днем поднималась она к Эссен по шатким сходням, а в каюте в двойную подкладку детских пальто рассовала листовки, обвязалась нелегальщиной и сама. Катя попробовала сбежать, зацепилась, едва не упала, городовой с торчащими усами приподнял девочку, снял со сходней.