— Литературу в гостиницу?!

— А что особенного? Прошу, испытайте меня…

— Да вы с ума сошли!

— Тогда держите литературу на вокзале. Ведь у вас большие связи. Не могли бы сыскать рекомендательное письмо к госпоже Кириковой, начальнице института Благородных девиц?

— Госпожу Кирикову не имею чести знать! А Синегор?

— Ветеринарный врач! Он всегда мне нравился… Странный вопрос!

— Не ждите меня в гостинице, барышня, не играйте в революцию. Опасно!

И заскользил по обледеневшей лестнице. Мария с улыбкой смотрела на концы шарфа, разлетавшиеся в стороны.

Старшая сестра

У развилки дороги виднелась черно-белая полосатая караульная будка. Мария остановила лихача. У шлагбаума прохаживался часовой с винтовкой. Рядом низкорослый юнкер. Дежурный по училищу юнкер с интересом рассматривал приближавшуюся даму.

— Попросите юнкера Романова! — Дама поравнялась с караульной будкой.

— Доложу офицеру! — вытянулся молоденький дежурный.

— Офицеру? — мягко остановила его дама. — Сегодня у Леонида день рождения, дома приготовили ему сюрприз. — И, увидев, что юнкер колеблется, попросила: — Я — сестра Леонида.

— Сегодня пятница, а свидания по воскресным дням! — Юнкер наклонил голову. — Порядок, сударыня!

— Представьте, к вам приедет сестра за тысячу верст и ее не пропустят из-за формальностей?!

— Но, сударыня…

— Monsieur! Je veus voir mon frere![3]

Мария развернула большую коробку, перевязанную красной лентой. Полыхнули глянцевитые маки. Стояла спокойная, гордая, в темно-голубом костюме, оттенявшем серый цвет глаз. Кокетливая шляпка на светлых волосах.

— Прошу, monsieur! Время дорого, mon ami![4] Юнкер козырнул. Быстро пошел к красным казармам, видневшимся сквозь деревья. Мария не выпускала его из поля зрения. Смотрела, как поднялся по широким пологим ступеням, распахнул тяжелые двери. Показался Леонид, на ходу застегивавший шинель. Засмеялся, крепко пожал руку дежурному.

Леонид нетерпеливо вглядывался в поджидавшую его даму. «Верно, не узнал!» — решила Яснева, подняв шитую вуаль на поля шляпки. Юноша заулыбался. Высокий. Широкоплечий. Лицо с правильными чертами. Под выпуклым лбом выразительные глаза. Мягкая бородка и усики плохо уживались с молодостью.

— Наконец-то, mon frere! — бросилась Мария, прижала Леонида к груди и, не дав опомниться, поцеловала: — Поздравляю… Поздравляю…

Леонид краснел от смущения. Теребил пеструю ленту на коробке конфет. Умилялся дежурный. Девушка, увлекая Леонида в Лефортовский парк, приветливо подняла руку:

— Merci, mon ami![5]

В Лефортовском парке на дорожках, размытых вешними водами, проглядывала рыжая глина. Ноги утопали в вязкой грязи. Около уличного фонаря с разбитым стеклом прыгали черные грачи.

Яснева шла молча, слушала сбивчивый рассказ Леонида:

— Из Петербурга ждали великого князя. Начальство устроило обход, а потом начался обыск. Выворачивали тумбочки, просматривали вещи. — Леонид снял фуражку, провел платком по бобрику стриженых волос. — Обыск возмутил всех. Будущих офицеров обыскивали, как карманных воришек! С особым пристрастием господин полковник копался в моих личных вещах.

— Негодяи! А офицерская честь?

— Меня удаляют из училища! Бедная Аделаида… «Служить только одному делу, достижению известной цели»… Мало пришлось нам поговорить, мешала разница в возрасте, разъезды сестры, изливались больше в письмах. — Глаза Леонида полыхнули огнем. — Какие надежды возлагал на кружок саморазвития, на Петра Григорьевича… Не могу жить среди пустоты и пьянства. Мне нужна ваша поддержка.

— Удаляют из училища?!

— Да. Вызывал полковник. Потрясал расчерченными письмами Аделаиды. Посетовав о моей карьере, предложил выехать в Имеретинский сто пятьдесят седьмой пехотный полк.

— Где стоит полк? Под Смоленском?

— Нет! Под Саратовом. Как быть с кружком? Кто-то же должен остаться?

— Безусловно! А вам дадим надежные адреса в Саратове. Условие одно — осторожность! Я еще не сказала самого главного. Заичневский арестован…

— Арестован?! А сестра?

— Тоже… К несчастью, сохранились письма. Серьезная улика против Петра Григорьевича. Опять ссылка в Сибирь, кандалы, этап… Он немолод, болен. Как мы без него…

— Могу я помочь сестре? Заичневскому?..

— Помочь? Умным поведением на допросах, если что… Учтите! Заичневского никто не видел. Не знал! Нелегальные издания куплены на развале у Сухаревки. И прочая глупость!

— На развале у Сухаревки?! Разве там продают?

— А вам какое дело! Этим пусть интересуются господа хорошие! Прокламацию нашли в конке, можно в вагоне поезда, в библиотечной книге. Все дело случая! Не называть имен… Никого вы не знаете! Это первая заповедь!

— Как-то все обернется? Жаль сестру…

В Лефортовском парке стояли сосны в снегу, почерневшем от талых вод. От прогалин поднимался легкий пар, на обочине дороги пробивались кустики травы, по булыжникам звенели ручьи, завихряя в водовороте порыжевшие щепки.

Мария жадно вдыхала весенний запах леса. Густой. Смолистый. Любовалась деревьями, обсыпанными мелкой апрельской зеленью, набухшими почками на блестевших от вешнего сока березах.

— Завтра увидимся, Мария Петровна?

— Завтра? Кто знает! Будем сегодня обо всем договариваться….

Полковник Дудкин

— В море появилась кит-рыба, страшная, громаднющая. Подплыла к Соловецкому острову и чуть было не перевернула его со святой обителью. На небе показались два солнца и два месяца. В Курске выпал дождь из белок, а под Сабуровской крепостью осела стена. По Сибири пронеслась буря. Седые дубы с корнями бросала, словно малых детушек. Опосля троицына дня промелькнула комета в черных облаках. Весь народ орловский видел ее в полдень… Быть беде! Быть беде! — Старушка, маленькая, сухонькая, с огненными глазами, подняла худую руку: — Быть беде!

— Нужно ждать мора!.. Агромаднейшего мора! — подтвердила ее собеседница, закутанная в старый платок.

— Закаркали… Воронье проклятое! — не выдержала молодуха, укачивая грудного ребенка. — Что за радость добрых людей пугать!

— Замолчи, бесстыжая! — резко оборвала ее старуха. — Молиться надо за грехи наши!

Яснева тихо следила за перебранкой арестанток. В камере, куда ее препроводили, содержались староверы. Нищие. Полуголодные. Фанатичные. В вечных ссорах. Их ждала ссылка на Север в глухие и гиблые места. Отправка задерживалась — подбирали партию…

Узкая камера, на стенах лишайник, на потолке набухла штукатурка от сырости, вздулась коростой, грозя обвалиться. Со средины потолка свисала лампа на низком шнуре. У почерневшего стола шаткая скамья. Вдоль стен деревянные нары с соломенными подушками, жесткими, вонючими. Под окном на полке глиняные миски. Рядом кружки. В крайней двенадцать ложек — по количеству арестанток. Узкий ящик с ломтями хлеба. В красном углу икона в железной оправе, строгая, безликая, с лампадой, трепещущей при каждом движении воздуха.

Женщины пристроились на нарах, слушали каторжанку, руки которой перехвачены тонкой цепью. Кажется, замешана в убийстве свекра. Глаза ее, карие, продолговатые, с тоской устремлены на новенькую, Ясневу. Из-под грязного халата виднеется холщовая рубаха с широким воротом. Рубаха из оческов, грубого холста, непростиранная, раздиравшая кожу до крови.

Яснева, которую администрация не посмела переодеть в тюремное платье, прислушивалась к разговору:

— А арестантики-то вчера бунтовали! Из-за рубах! Сняли рубахи да и ходили в чем мать родила. На проверке-то и строиться не захотели. Бегают с места на место. Унтер сосчитать не может! «Голый бунт»! Начальник тюрьмы прибежал, а они…