Максим Тадеевич всегда говорил о главном в человеке и жизни. Удивительная его черта — снисходительность при большой и острой принципиальности. Жизнь его есть подтверждение положения: “Будь непоколебим в своих принципах, убеждениях и снисходительным к недостаткам характера воспитания”. В связи с этим достаточно вспомнить те дни, когда он был предан “критике”. Понятно, без досад жизнь не пройдешь, но не отвечать на зло злом — это не каждый может. А Рыльский был именно таким.

На даче под Москвой, где я живу, на стене из толстых сосновых бревен написано Максимом Тадеевичем губной помадой: “Поэзия не умирает. Рыльский”. Это было за год до того, как он ушел из жизни.

…М. Т. Рыльский высказал такую мысль: Шопен похоронен во Франции, а сердце его сохраняется в Варшаве, но оно принадлежит Франции, всем, кто способен понимать высокую поэзию, человечность, гармонию. Это же следует сказать и о Максиме Тадеевиче.

* * *

Максим Тадеевич хорошо понимал, как важно оберегать творческое настроение. Прежде всего он сам был музыкант, звучащий поэт, и его радость и его печаль понятны сегодня и будут понятны грядущему поколению. Его юность и студенческие годы протекали в общении и содружестве с большими поэтами, музыкантами, певцами, артистами — Лысенко, Коцюбинский, Франко, Стеценко, Марьяненко, Леонтович, Муравьева, Кошиц, Микиша, Алчевский, Донец, Литвиненко-Вольгемут, знаменитые братья Тобилевичи, Заньковецкая, Линицкая. И вот среди таких людей он был равным среди равных.

Вспоминается один из вечеров в Москве в Доме литераторов. Полемика. И вдруг в отдалении зазвучала украинская мелодия. Все оглянулись. У рояля Рыльский. Все притихли. И тогда он тихо произнес: “Песня помирит нас. Песня нас объединит”.

Наигрывал он “Солнце низенько” в ми миноре.

— А на два тона выше Вы можете? (Я пою именно в такой тональности.)

— Попробую.

И вот “Солнце низенько” в тональности соль минор со всеми гармоническими звучаниями разнеслось по готическому залу, построенному в свое время для масонских встреч. Много видели стены этого здания, о котором я говорю. В тот вечер разнеслась по залу украинская песня. И Мариэтта Шагинян, этот строгий критик, ученый музыкант, снимая слуховой аппарат, сказала: “Я обоих Вас слышу. Как это замечательно! Еще, еще”. Это означало, что она слышит и меня, поющего, и Максима Тадеевича — аккомпанирующего. Тогда же он послал своей супруге в Киев телеграмму: “Занят. Выехать не могу. Тружусь. Аккомпанирую Козловскому. Скоро буду дома”.

Что он больше любил в музыке? Однозначного ответа нет.

Когда-то Панас Карпович Саксаганский после спектакля “Лоэнгрин” сказал: “Это, конечно, одно из лучших и высоких человеческих звучаний Вагнера. Но мне бы так хотелось услышать “Невольно к этим грустным берегам...” (“Русалка”). В какой-то мере такое же восприятие музыки ощущалось и у Максима Тадеевича.

...О том, как Максим Тадеевич относился к тем или иным композиторам, каковы были его взгляды на древнюю и новую музыку, — вопросы, которые часто возникают, но я не считаю возможным ответить на них. Ведь сегодня Максим Тадеевич сам сказать не может, а вкладывать в его уста то, что он говорил в узком кругу, не для печати, не хотел бы. Но никого никогда он не уничтожал. Было у него и ироническое отношение к отдельным явлениям в современной музыке, возмущение спекулятивностью тематики, но он не мог не восхищаться новой музыкой, созданной на основе мелодии и, изысканной гармонизации.

Думаю, что “Саломея” и “Кавалер роз” Рихарда Штрауса не шокировали бы Максима Тадеевича. Но упивался он, слушая и сам наигрывая, старинную народную песню “Ой у полi криниченька”.

Встречаясь в Москве с Юрием Шапориным, автором оперы “Декабристы”, он восторженно отзывался об этом творении. Знал композиторов, только что появившихся, интересовался созданием “Тараса Шевченко” Майбороды. Но что это может значить? Ведь есть музыканты, которые читают и понимают только свою музыку. Слушая другую, не свою, испытывают утомление и даже раздражение, так как в этот момент он мысленно читает партитуру и говорит: “Эту фразу кларнета я передал бы закрытой валторне, а тему виолончели передал бы скрипкам...”. А Рыльский органически музыкант. Он упивается музыкой, как бы говоря: “Это великое счастье уметь слушать”.

Вот такой был Рыльский. Можно было бы привести множество примеров звучащего Рыльского: его стихи, прозаическую речь. И это, кстати, принесло бы пользу современному украинскому языку, его фонетике, уберегло бы его от надуманных малозвучных новшеств и укрепило бы в той основе, на которой излагал свои мысли не только Рыльский, а целое поколение людей.

* * *

Когда бываю в родном селе, вижу два дубка — один из них посадил Максим Тадеевич, другой — я. Они принялись, шелестят листвой и шумом своим напоминают о тех, кого уже нет. Поют листья “Ой, чого ж ти, дубе, на яр похилився”. Да, о многом шепчут листья — о страхе, о радости, о любви, о доброте...

Очень ценю перевод “Евгения Онегина”, сделанный М. Т. Рыльским. Ценю его книги, проникнутые мудростью, добротой и любовью к родной речи. Но и горькое входит в сердце вместе с воспоминаниями...

Голосеево... Кругом лес, открытие Дома-музея М. Т. Рыльского. Множество народа. Деятели культуры — писатели, артисты, музыканты. Среди них — Н. Ужвий, Е. Пономаренко, А. Малышко, В. Костенко, О. Гончар, П. Воронько, М. Стельмах, А. Ющенко. Тут и руководители культуры. Помню, как один из заместителей министра культуры, еще молодой человек, сын своего отца в чинах, разговаривал со мной по телефону, согласовывая программу. Называю произведения. Возражений нет. Репетируем с капеллой бандуристов старинную украинскую песню “Ой у полi криниченька”. В конце подходит ко мне руководитель капеллы А. Миньковский: “Нельзя, у нас это запрещено” (разговор идет по-украински).

— Почему?

— Не знаю.

— Кем?

— Не знаю.

После репетиции разговариваю в ЦК партии Украины. Сказанное вызвало удивление: “Этого быть не может!”

Чтобы легче было судить о, мягко говоря, должностной неразумности, приведу полностью слова песни.

Ой у полi криниченька,

З неï вода протiкає.

Он там чумак ciрi воли пасе

Та з криницi напуває.

Воли ревуть, води не п'ють,

Бо в Крим дорiженьку чують.

Он бог знає та бог вiдає,

Де чумаченьки ночують.

А ночують чумаченьки

В кримськiм степу при долинi,

Розпустили та cipi воли

По зеленiй муровинi.

Бодай же ви, cipi воли,

Та в Крим по сiль не сходили,

Ой як ви менi, та молодому,

Ой та й жалю наробили!..

Ой вмер же чумаченько,

Ой та в недiленьку вранцi,

Ой поховали та чумаченька

Та в зеленому байрацi.

Насипали над чумаком

Та високую могилу,

Ой посадили та в головоньках

Та червоную калину.

Полинула зозуленька

Та й сказала “ку-ку!”.

Ой подай, сину, подай, орле,

Та хоч праву, праву руку.

Ой рад же я, моя мати,

Та й обидвi подати,

Ой та налягла сирая земля,

Ой та трудненько пiдняти.

Пел ли я на открытии? Пел. Но как! Пел один, без сопровождения. Сидели бандуристы, но молчали. Что это? Вызов? Кому? Зачем? Защита интересов общества?

Там же, около дома М. Т. Рыльского, мы начали беседу с Р. В. Бабийчуком, бывшим тогда министром культуры УССР.

— Объясните мне, пожалуйста, почему это нельзя петь?

—Какая Вам разница? У Вас много есть того, что Вы поете, и кроме этого!

— Почему нельзя петь старинную народную песню, которая, кстати, издана чуть ли не в этом же году? Это любимая песня Рыльского.

—Нас тоже надо уважать,— последовал ответ.