На мотоцикле привезли девушку-фельдшера.

Глянув на рваное мясо на бедре Ларина, она со словами: «Ой, мамочка! Меня сейчас вырвет!» – с трудом пробилась сквозь плотное кольцо беспомощных пьяных зевак. Происшествие внесло хоть какое-то разнообразие в их серые будни, а вид корчащегося от боли, истекающего кровью местного «крутого» парня Вовы Ларина придавал событию особый шик. Так что слюнки текли.

– Ты видишь, человек кровью исходит! Ты помочь должна, – совестила фельдшера бригадирша. – А ты? Эх, молодежь!

– Не могу я. Тут хирург нужен. В город везите.

– Какой город?! – перешла на басы Боцман. – У него кровища хлещет. Сдохнет же! Мне потом не отписаться будет!

– Я не могу, – вымученно ответила фельдшер. – Я не умею!

– Ты только задницей крутить умеешь да по подворотням чалиться!

– Давайте я посмотрю.

Хабаров пробрался сквозь толпу и взял фельдшерский чемоданчик. Бегло осмотрев содержимое, спросил:

– У вас что, шить нечем?

Фельдшер замотала головой.

– Новокаин или лидокаин элементарный у вас есть? Анестезия – любая?

Снова немая сцена.

– Здесь только йод, вата и бинты, – подытожил Хабаров, глядя на Боцмана.

– Ой, посадят меня. Посадят из-за паразита этого! – чуть не плача, голосила Боцман. – Век отжила, под старость хлебну позора!

– Вот что, Мария Николаевна. Принесите мне банку консервную, новую, после тепловой обработки, ножницы по металлу и пассатижи. Пожалуйста, голубушка, побыстрее.

Марией Николаевной ее давно никто не называл, «голубушкой» тем более. Все «Боцман» да Манька. Поэтому до бригадирши не сразу дошло, что Хабаров обращается к ней.

Нарезав из крышки консервной банки прямоугольничков, Хабаров пассатижами аккуратно стягивал ими, точно скобками, лоскуты кожи, постепенно сделав очень ровный и, если так можно сказать, красивый шов.

Обступившие Хабарова мужики не один раз хватались за сердце, видя, как щедро он поливает водкой и спиртом и рану, и «инструменты». Под конец, перебинтовав ногу Ларина, он помог уложить его в рыбхозовский буксир, чтобы отвезти в больницу во Владивосток.

– Я боюсь с ним ехать, – девушка-фельдшер робко тронула Хабарова за рукав. – Вдруг ему будет хуже. Может, лучше поедете вы?

– Ничего с ним не случится, если только стошнит. Он явно перебрал. Кость не задета. Бедренная артерия цела.

– Откуда вы знаете, вы же не врач?

– Живу давно, – усмехнулся он и пошел в цех – поточная линия была перегружена.

В конце смены к нему подошла Боцман. Хлопнув по-свойски по плечу, улыбаясь каким-то своим потаенным мыслям, произнесла:

– Ну, ты спец, Хабаров! Я сейчас в больницу звонила. Хирург сказал, что лучше даже он не сделал бы. Ты, вообще, откуда к нам? Кем был-то?

Хабаров хмуро глянул на нее.– Человеком был. А может, мне это только казалось…

В нарушение всех своих правил осень подарила миру один погожий день, невероятный в сером, промозглом сезоне дождей. Такой день хочется созерцать, впитывать в себя каждую капельку солнечного света, стараясь забрать с собою в зиму побольше этой застывшей, хрупкой осенней красоты, тепла, надежды.

После работы возвращаться в свой холодный пустой дом не хотелось. Срезав по диагонали лужайку, Хабаров шел вдоль пустынного берега, не спеша, с удовольствием вдыхая хрустальный, уже прохладный воздух. Он любил это время суток, когда дневная суета отступает, начинать новые дела уже поздно, но есть еще время подумать, подвести итог дня или просто сесть на берегу и любоваться отблесками заката, увидеть, в который уже раз, как последние лучи солнца ложатся в сопки, чтобы завтра с новыми силами подарить земле свет и тепло.

Взобравшись на скалистый, нависший над водой утес, Хабаров остановился. У его ног лениво шептался Амурский залив, плавно переходящий в Японское море. Спрятав руки в карманы ветровки, слегка откинув голову назад, Хабаров смотрел на остывающий закат. Краски струились волшебной симфонией. От этого могучего великолепия робко, несмело, непривычно, едва-едва в душе зарождалась музыка. Она нежная, чистая, будто из того времени, когда мечты наши были завернуты в разноцветные фантики, она ласкает душу шелковой варежкой, и пьяно кружится голова: «Теперь все будет хорошо. Все просто обязано быть хорошо. Я верю…»

Белой птицей встрепенулась память.

– …Держись, Саня! Теперь все будет хорошо. Все просто обязано быть хорошо! Я верю!

Пересохшее горло. Скрежет песка на зубах. Свист ветра или спасительный шум лопастей – не понять. Как капельки дождя по стеклу, шелестит песок по броне. Едкий, невыносимый запах гари. Жара. Пекло. Что-то теплое, солоноватое течет от виска по лицу, попадая в приоткрытые корявые губы. Мутный покачивающийся взгляд. Вокруг все плавает и словно не в фокусе. Выжженная пустыня, дым…

– Хреновый рай я себе заработал. Ни цветущих яблонь, ни белых ангелочков с крылышками… Твою мать!

Мысли ленивы и неповоротливы, как бестолковые мулы. Под рукой АКС с пустым магазином: отстрелялся до пружины. В кармане один патрон. Для себя.

– Что же… Где же… Васёк! – крик скорее похож на стон. – Васёк! Мы же двое… Нас же двое… Двое мы… Дв…

Жгучая боль резанула, отняла дыхание.

…А у родного дома черемуха пенится, и клен полощет листвой на ветру. Серый жирный кот дремлет на окне, где пахучая герань в цвету. Тут же глиняный кувшин, полный молока. Жизнь отдал бы, только б напиться…

– Пульс сто ударов. Стабилизируется. Артериальное давление семьдесят на пятьдесят.

– Выкарабкается…

Пустое забытье. Дальше боль. Много боли. Думаешь: «Значит, живой…» Первый раз открываешь глаза. Улыбчивая сестричка спешит с уколом.

– Как мы себя чувствуем?

– Наверное, по-разному. Я – паршиво. Вы, должно быть, много лучше…

Запоздало настигает душная соленая волна…

После госпиталя вдвоем с другом Василием Найденовым они сидели на военном аэродроме, ждали грузовой «борт» для переброски в Афган.

– Сань, закат-то какой! Чисто симфония! Знак: с нами Бог и маленькие боженятки!

Был такой же ликующий закат. Только тогда он не казался щемяще одиноким.

«Васька… Васька…»

Хабаров помнил, как это было. Помнил в деталях, будто все случилось вчера.

…Небо в рваных свинцовых тучах. Ни единого голубого просвета. Кажется, лопасти цепляют серую хмарь. Ветер стонет, рвется, бесится в лабиринтах скал. Выжженное солнцем дно ущелья с высоты, как пятачок, брошенный Господом Богом на усладу страждущему. На пятачке «вертушка». Возле нее копошатся, суетятся люди, с высоты маленькие, неуклюжие.

– «Беркут-1», как понял? Как понял меня? Прием. «Беркут-1», «Беркут-2», на связь! В душу мать… Вы что там, охренели оба?! «Беркут-1», «Беркут-2», на связь!» – рвался в наушники голос с земли.

– Я – «Беркут-1». Понял вас. Сделаем. В лучшем виде!

– Мужики, поторопитесь! – приказал комполка Амвел Гогоберидзе. – Если группе навяжут новый бой, забирать будет некого!

– «Второй», как у тебя? Есть работа. Надо наших ребят из шестнадцатого квадрата забрать. Как понял? Я – «Первый».

– Игорь, мать твою! Ну почему, как такая сложная обстановка, у тебя все летит? Б…! Суки! Могли бы, хоть ради прикола, запчастей первой категории [3] прислать! – донеслось в ответ.

Ребята были в запарке.

– «Второй», «Второй»! Я – «Первый». На связь! – повторил он.

– Слышу тебя, Саня! Еще пара минут, и я – твой.

– Васек, ты уверен? Посиди тут покуда. Вокруг чисто все. Я один «схожу».

– Я те «схожу»! Патриот х…в!

– Мягче. Мягче. Не засоряй эфир. У нас есть еще время. Давай запрошу помощи.

– А ротация на что?! Ладно, умник. У меня тоже земля «на ушах». Ясно сказали: «Поторопитесь». Взлетаю. Б…! Да, приглуши ты ее! – рявкнул кому-то Василий. – И так все хлюпает, как в п…Хабаров хохотнул.

– «Второй», не заблудись. Планшет на колено положи, – сказал он, провожая пристальным взглядом уверенно набиравший высоту вертолет ведомого.

– Я «положу». Вот домой вернемся, я на них на всех «положу»!