Мама воспринимала близко к сердцу то, что такая маленькая девочка вынуждена работать, и потому была с нею ласкова. Я же ревновал. Вдобавок мама знала грустную тайну; Марин страдала трахомой, и ей неотвратимо грозила слепота. Мои родители показывали ее итальян¬скому врачу, однако тот сделал неутешительное заключение; никакой надежды. Понятно, что мать ругала меня за козни в адрес Марии. Упреки же лишь распаляли мою злобу.
И как-то вечером я познакомился со своим первым маленьким Яго —сыном одного из служащих колониального правительства, образцо¬вым учеником с отличными манерами, бойко и грамотно владевшим французским и арабским языками. Я поведал ему о своей ненависти к этой девчонке, и он подсказал мне то, что я, наверное, желал услышать. Так родилась “вен¬детта” - месть. Я соорудил жестяную пулю и из обыкновенной рогатки угодил ею прямо в ногу Марии. Та вскрикнула, а по ноге потекла тонкая струйка крови. Потом девочка обернулась и взглянула на нас удивленно, но без тени укора.
Тут-то меня и настигли сильнейшие угрызе¬ния совести. До сих пор, вспоминая тот, казалось бы, незначительный эпизод, простое детское коварство, я испытываю чувство вины. Вновь я вижу перед собой ее глаза, словно вопрошающие, за что эта мелочная расправа, которая наверняка показалась ей чудовищной.
Спустя несколько месяцев отец, заметив, что Мария непрерывно кашляет, показал ее врачу. Ответ был удручающим: туберкулез. Так исчезла из моей жизни маленькая еврейская девочка, оставив после себя горькое напоминание о чем-то хорошем и добром, на что н оказался неспосо¬бен.
В Триполи я испытал первые любовные смя¬тения и догадался, что моей истинной страстью станет бельканто. В Триполи же произошло и другое знакомство. Это случилось в один из первых дней в Шара-эль-Сейди. Отец дружил с неким капитаном Филиппики, почетным инва¬лидом войны, имевшим немало боевых наград, который уже довольно долго жил в Ливии. Вдвоем они часами напролет могли беседовать о радиотехнике и возиться с простейшими радио¬приемниками тех лет. У капитана Филиппики была дочь, милая девочка лет восьми, постоянно игравшая с газелью. Так вот, судьба, сочтя за благо потешиться надо мной, уготовила мне в дальнейшем еще одну встречу с этой девочкой.
Мы, наконец-то, возвращались к “ци¬вилизации”. И пока старенький “Солунто” отва¬ливал от причала, я в последний раз видел, как муэдзин с высокого минарета мечети на улице Азиэа призывал верующих к вечерней молитве. Африка удалялась к горизонту. На город стре¬мительно спускалась ночь, и я представил себе арабов, совершающих омовение ног перед молит¬вой, Я увозил с собой нечто невыразимое, что стало частью меня самого и уживалось в моей душе с радостью возвращения. Было несказанно жаль покидать эти места, но с не меньшей силой хотелось очутиться на родине.
Возвратившись, наше семейство решило обосноваться в Пезаро. На выбор отца повлияла именно любовь к музыке. В Пезаро находился прекрасный музыкальный лицей, и история города тесно переплеталась с историей музыки. Кроме того, отец мечтал отдохнуть здесь от своих бывших коллег.
Италия произвела на меня огромное впечатле¬ние в первую очередь благодаря своей зелени. Поля и леса с их красками выглядели сказочно. И когда на пути через Умбрию (по железной дороге) над нами разразилась гроза, мы, словно опьяненные, высунувшись из окон, подставляли лица под хлесткие струи дождя. Попутчики, наверное, принимали нас за ненормальных, но им ведь никогда не приходилось по три года гнить в пустыне Три по литании или тащиться пешком к далекому форту, который вполне мог оказаться всего лишь миражем.
В конце двадцатых годов Пезаро являл собой тихий провинциальный город с сорокатысячным населением. Провинциальным здесь было все: и нравы, и людское добродушие, и припрятанная жестокость, и чудачества. Меня тут же подвергли испытаниям. Невзирая на все африканские приключения, я отличался изрядной робостью и не стремился особенно следовать правилам, соблюдение которых требовалось ради при¬надлежности к “клану”. И все же в один прекрас¬ный день мне волей-неволей пришлось выдер¬жать своего рода посвящение. Во время игры в футбол я сцепился с мальчишкой, который до этого долго обзывал меня обидными словами. В драке мне повезло, и я угодил кулаком ему прямо в нос. Это случилось нечаянно, но он рухнул как мешок, а “клан” принял меня в свои ряды.
Вспоминая своих тогдашних друзей по Пеза¬ро и все наши занятия, развлечения, симпатии и антипатии, мне хочется восстановить в памяти и всю атмосферу нашей жизни. Мой лучший друг Пальмерио, символ совершенства и мужества для всех нас, учеников лицея Кардуччи, награжден¬ный двумя бронзовыми медалями за отвагу при спасении утопающих, умер от эмболии после операции на мениске. Это событие было самым трагическим и главным для меня в первые несколько лет, проведенных в Пеэаро. Я увлекал¬ся спортом, особенно футболом. Мы надували мячи велосипедным насосом, а бывало, довольст¬вовались вместо мяча связкой тряпья или даже пустой консервной банкой.
Наша жизнь протекала вполне архаично. В школе на пятнадцатиминутных переменках мы тайком от сторожа обменивались с девочками записками. Это был, скорее, “феллиниевский” мир, населенный эксцентричными персонажами, такими, как, например, наш Растепли-“разбой¬ник”. В одежде испанского танцовщика, дела¬вшей его похожим на Зорро, он распевал серена¬ды под балконами воспитанниц. Или дон Сгар-цини, убежденный, что папа римский обязан отречься от престола в его пользу. Всем возвра¬щавшимся из Рима студентам консерватории Сгарцини досаждал вопросом: “Не решился ли Его Святейшество?..” По вечерам на площади Кардуччи выступал “Изрыгатель огня”. Еще он умел носиться на своем мощном по тем временам мотоцикле “Ариэль”, стоя ногами на седле, и был превосходным автомобильным трюкачом. “Изрыгатель” безвозвратно потерял авторитет среди нас, когда неосмотрительно решил сразиться на кулаках с силачом, выступавшим в открытом театре. Или еще один, которого почему-то назы¬вали “Груген” - он мог, растянувшись между железнодорожными рельсами, лежать там до тех пор, пока над ним не промчится курьерский поезд, чтобы потом вскочить и, потирая еще не остывшую от паровозного пара спину, требовать вознаграждения - пару сигарет. Тот же “Груген” бросался с моста в реку Фолья, балансируя на парапете перед прыжком в стойке на руках. “Груген” снискал себе спортивную славу после того, как прошел на руках от Пезаро до Вано по Фламиниевой дороге, где движение тогда было еще незначительным. Двенадцать километров вниз головой преодолел он на руках. Никто, конечно, не шел за ним шаг за шагом, проверяя, но зато на всех углах воспевали эту эпопею и разговоры о ней велись во всех кафе, где собира¬лись тогдашние лоботрясы.
Таким был этот город Пезаро, провинциаль¬но-умиротворенный и вместе с тем звучный, с песнями и сплетнями, со всеобщей страстью к опере, город, оказавший значительное влияние на меня и на мою решимость петь. О Пезаро можно вспоминать много и подробно, как о несчастном Пальмерио, погибшем в шестнадцать лет. Там существовал свой собственный старин¬ный мир, полный впечатлений и надежд. После экзотической Африки я окунулся в маленькую провинциальную Италию, которая вступала на порог тридцатых годов.
Мне не было еще тринадцати лет, когда отец, верный увлечениям семьи, записал меня в музыкальный лицей Россини по классу скрипки. Однако особой расположенности к этому инструменту у меня не было. Почти одно¬временно я стал замечать, что обладаю “другим” голосом, не как у всех. Первое подобное откры¬тие я сделал еще в Триполи у слепого маэстро. Теперь же, стоя по утрам перед зеркалом, я обнаруживал, что мой голос приобретает все большую звучность. Пел я перед зеркалом в родительской спальне и брался за арии типа “Будет она считать меня свободным” из “Девуш¬ки с Запада”, безбожно спотыкаясь в верхнем регистре, или же “Вспомни, что твой народ ждет избавленья” из “Аиды”, Пролог из “Паяцев”. Понемногу и домашние стали проявлять ин¬терес к моему голосу с таким чистым кристаль¬ным тембром и столь богатому обертонами, что однажды, когда я взял какую-то высокую ноту, с кухонной полки свалилось чайное ситечко. Неу¬жели мои голосовые вибрации до того сильны? Я был ошеломлен. Прежде все вокруг полага¬ли, что, повзрослев, я буду обладателем барито¬на. Однако после этого случая начали сомневаться. Кроме того, мать усомнилась, стоит ли мне углу¬бляться в религию. Дело в том, что четырнадцати лет от роду я решил поступать в духовную семи¬нарию. Но когда дон Пьетро, священник, взявшийся направлять мое призвание, принес маме спи¬сок вещей, необходимых для “экипировки” семи¬нариста, он услышал в ответ, что по причине мое¬го зазвучавшего голоса мне придется позабыть о религиозной стезе.