Сознав свою безнадежную влюбленность, я искал любого повода, чтобы побывать у Виттории и таким образом увидеть ее мать, после че¬го всячески лелеял в воспоминаниях облик этой женщины. Взгляд ее лучистых глаз прожигал ме¬ня насквозь. Я потерял сон, представляя себе, как во тьме африканской ночи припадаю к этим прекрасным губам своими губами. Триполи весь¬ма способствовал экзотическим сантиментам, а моя дульцинея обладала чувственностью в доста¬точной мере, чтобы взбудоражить душу расту¬щего, очень робкого мальчика. Влюблен я был страстно. Мне нравилось в ней буквально все, может быть, как раз оттого, что ни о какой надежде на успех думать не приходилось. Помню белизну ее кожи, чуть тронутой загаром. Но напрасно я искал мою возлюбленную на пляже, именовавшемся “пляж дирижаблей”. Она не купалась в море и не загорала. Напрасно бродил по самым людным улицам в надежде слу¬чайно повстречаться с ней.
Мою любовь, подобно всем большим иллюзи¬ям, ожидало тяжкое разочарование. Кто-то из взрослых обмолвился при мне, что прекрасная синьора-любовница богатого триполитанского еврея. Я не желал верить этому, однако стал под¬мечать, что по субботам, именно в день, когда Виттория обычно приглашала меня к себе, ее мать куда-то исчезала. И вот однажды, сообщив своей подруге, что встретиться с ней не могу, я спрятался неподалеку от их дома за углом и, прождав некоторое время, увидел ее мать. Та выходила из дверей, разодетая по последней мо¬де - платье типа “чарльстон”, шляпа с эгреткой, из-под которой выбивался черный локон. Я тай¬но преследовал ее до тех пор, пока она не вошла в какой-то подъезд. Несколько мгновений спус¬тя я шмыгнул в тот же подъезд и услыхал, как за ней захлопнулась дверь в квартиру. Это была квартира того самого еврейского коммерсанта, богатейшего человека, миллионера, который им-портировал ткани с Востока.
Не помню, сколько времени я прятался в са¬ду неподалеку, откуда подъезд был хорошо ви¬ден. Наконец, когда солнце клонилось к закату, она появилась на улице. Мгновение я провожал взглядом ее фигуру, чьи очертания пробуждали во мне первое неистовое желание, после чего дал себе слово, что не увижу ее больше никогда. Однако обещание свое не сдержал и долго еще шпионил за ней по субботам, желая убийственной мести. Наряду с тягой к женщине я открыл в се¬бе ревность. Отелло вступал в пору юности. Мне было тогда двенадцать лет.
Моей влюбленности в мать Виттории способ¬ствовало, разумеется, и все окружение. Мы жи¬ли в такой стране, где сама природа требовала резких контрастов,- со лице, песок, ветер “гибли”, приносивший пустыню прямо в дом и даже в пла¬тяные шкафы, грозы с ливнями, заливавшими дороги так, что приходилось нанимать местных жителей для “переправы” от дома к дому, ~ бук¬вально все было каким-то чрезмерным и вместе с тем до крайности примитивным. Однажды в Сук-эль-Джуме, деревеньке неподалеку от Три¬поли, кто-то из местной знати подарил мне ко¬зочку. И если моих сверстников в Италии бало¬вали деревянными или жестяными игрушками, то у меня была настоящая коза! Сук-эль-Джумз в переводе означает “рынок по четвергам”. Это был очень красивый оазис с пальмами и апель¬синовыми рощами. Самыми обыкновенными предметами купли-продажи здесь как раз и явля¬лись козы, куры, верблюды, ослы, а также зерно, яйца и специи. Подаривший мне козу знатный гражданин, друг моего отца, казался мне очень смешным. Едва не лопаясь от важности, утопая в парче, он носил на пальце массивное золо¬тое кольцо и распространял вокруг себя аромат ландышевой эссенции. Он хранил ее в миниа¬тюрной склянке, которую держал в жилете, и то и дело оглядывался вокруг с таким ви¬дом, словно хотел сказать: вот, мол, убедитесь сами, какой я важный и знатный гражданин!
Еще я помню маленький поезд, возивший нас в Шара-эль-Сейди и на “пляж дирижаблей”. Ста¬рый черный локомотив с красными полосами, пара вагончиков без крыши и стенок, с привин¬ченными к полу допотопными скамьями. Сгру¬дившиеся на скамьях, что-то непрестанно выкри¬кивающие арабы в своих развевающихся бурну¬сах шумно приветствовали нас и, по всей види¬мости, чрезвычайно веселились. Издалека они походили на удирающую в испуге стаю цапель.
По обеим сторонам железной дороги распо¬лагались артезианские колодцы. Воду из них ка¬чали с помощью ветряка. Колодцы, а также плет¬ни для защиты от ветра построили приехавшие из Италии крестьяне, которые там же, под прик¬рытием плетней, орошали песок, осваивая здеш¬нюю землю, сажали виноград, оливы и разводи¬ли небольшие огороды.
Вместе с моими школьными товарищами мы без устали обследовали город. На хлебной площади, среди циновок, заваленных овощами, яйцами и живыми курами, мы покупали пше¬ничные лепешки, посыпанные семенами кунжу¬та. Лепешки поливались каким-то зеленым аро¬матным маслом с терпким вкусом. Тот вкус хлеба и масла забыть невозможно. Навсегда за¬помнился мне и Сук-зль-Турк, крытый базар, где продавались ткани, серебряные изделия руч¬ной работы и сладости, арабские сладости из ме¬да и миндаля, в сахарной пудре. Не забыть мне и сбор фиников в октябре. На поле близ нашего до¬ма росли восемь пальм. Откуда-то из окрестно¬стей являлся араб и расстилал под деревьями па¬русину. Затем он ловко карабкался наверх, упираясь в кору босыми ногами и помогая себе по¬добием каната из сплетенных прутьев, который обвивал ствол, не давая арабу свалиться. Добрав¬шись до верхушки, он принимался трясти гроздья, отчего финики дождем сыпались на землю. Круп¬ные, темно-коричневые финики, которые по тем временам были одним из основных продуктов питания местных жителей.
Последние два года нашей триполитанской жизни мы провели в самом центре города, где у нас была квартира в доме Маццолани. Здесь я вновь повстречался с музыкой. В этом же доме жили два брата, один художник, а другой - быв¬ший тенор. Жили они скрытно, не показываясь на людях, с тех пор как обгорели при пожаре в принадлежавшем им кинотеатре в Ницце. Тот, что раньше был певцом, потерял зрение. Многое в их судьбе было загадочным, и в частности то, каким образом с Лазурного берега они переко¬чевали в Триполи. Видимо, скрылись от тех, кто знавал их блестящими господами в городе, где в первую очередь и надлежало быть блестящими господами.
Они бродили по темным коридорам своей квартиры и принимали лишь нескольких уче¬ников. Среднего возраста, молчаливые и вежли¬вые, они любили отыскивать среди немногих ев¬ропейских юношей в Триполи оперные голоса. Помню, когда и увидел их в самый первый раз, то чуть не выскочил опрометью назад на улицу. Меня перепугали их донельзя обожженные, без¬носые лица. Тогда еще не существовало пласти¬ческой хирургии. Впрочем, слепой был хорошим преподавателем пения. Он внимательно слушал учеников, сидн на диване под картиной с изображением леса, по стилю напоминавшей Шилтяна. Видеть картину он не мог, но, наверное, хорошо ее помнил.
Сам того не замечая, я стал понемногу увле¬каться оперой. К тому же опера была, можно сказать, болезнью нашей семьи. В тот год театр “Мирамаре” в Триполи ставил “Аиду” и “Джо¬конду”, Помню тенора Аттилио Барбьери из Пармы (давшего мне впоследствии множество прекрасных советов) в. партии Радамеса. Он обладал щедрым, легким’голосом и превосход¬ной вокальной техникой. Барбьери вел свое происхождение из скромной семьи и во время учебы пользовался финансовой поддержкой господина Бариллы, владельца кондитерских предприятий. Именно там, в Триполи, я впервые по-настоящему вкусил оперы, получив наслаж¬дение от качества сценической игры и вокала.
Несколько проведенных в Африке лет меня совершенно преобразили. Я уезжал туда ребен¬ком, ни разу не видевшим моря, а возвращался в Италию подростком, умевшим так рассказы¬вать о своих приключениях, что у сверстников раскрывались рты. В Триполи мне открылись и горестные стороны жизни. Я видел болезни и догадывался о значении смерти. Я узнал также, сколь глубокими могут быть угрызения совести. Девочку из бедной еврейской семьи звали Мария, и возраст ее приблизительно совпадал с моим. В то время как я не имел иных забот, кроме школы и игр с друзьями, Мария зарабатывала скудные деньги для своего дома, помогая нам по хозяйству. Я видел иногда, как, сидя на земляном полу, она ела хлеб с фильфилем - обжигающе острым перцем.