В частности, Зотовой в музыкальных кругах ставили в большую заслугу то, что она воспитывала в своих учениках любовь к гармоничности исполнения. Очень способствовала ее репутации быстрая и удачная карьера ее ученицы Н. С. Ермоленко-Южиной, обладательницы выдающегося по красоте, объему и силе голоса.

Конечно, в этих училищах были на наш современный масштаб чрезвычайно куцые программы, конечно, смехотворными показались бы нам сегодня их условия работы, конечно, заботы об общем образовании, даже о знакомстве с гуманитарными науками, наконец, об устройстве воспитанников на работу не было, да в тех условиях быть и не могло.

Но для своего времени эти школы безусловно делали большое культурное дело.

Следуя духу времени, школы эти очень широко рекламировали свои методы.

Встречались и курьезные формы рекламы. Например: «Курсы драматического искусства и вокального мастерства. Подготовка к драматической или оперной сцене в шесть месяцев с гарантией».

Комментарии, как говорится, излишни.

Пению училось множество людей.

Персоналом музыкальных школ вокально-педагогические кадры Киева отнюдь не исчерпывались, в городе было немало и частных педагогов. Среди различных объявлений в местных газетах о том, например, что «швейцар предлагает для усыновления мальчика», или о том, что

<Стр. 83 >

«сбежал пойнтер, — кто поймает и доставит, получит двойную стоимость собачки», печатавшихся обычно на последней странице нормальным шрифтом, можно было прочесть и набранные петитом две-три строки такого содержания: «Преп. пения по усовершенствованной итальянской методе. Адрес...»

Фамилия преподавателя отнюдь не всегда фигурировала, но слово «итальянской» обязательно подчеркивалось.

Когда вы приходили по объявлению, дверь вам открывало лицо женского пола с недовольным и полуобиженным видом, приглашало вас «пожаловать» в святилище и исчезало.

Посреди комнаты стоял длиннющий рояль с усеченным, как бы обрубленным хвостом, нередко прямострунный. На нем две-три солидного возраста корзины с засохшими цветами и давно выгоревшими лентами, несколько старинных рамок, из которых на вас приветливо глядела молодая женщина в театральном костюме с одинаковым лицом в Аиде или Татьяне, Антониде или Джильде, Кармен или Полине. Тут же лежал альбом с серебряной дощечкой в углу переплета и еще какие-то реликвии, напоминающие давно прошедшие, и, может быть, совсем неплохие для обладательницы этих вещей времена. В двух шагах от рояля стояла небольшая этажерка с клавирами.

В каждом клавире лежали шелковые закладки между теми страницами, где начинались наиболее выигрышные арии. А на внутренней стороне переплета или обложки стоял столбик двойных цифр, указывавших, на каких страницах есть вокальная строчка той партии, которую обладательница всех этих древностей некогда учила,— косвенное, но вещественное доказательство ее равнодушия ко всему остальному, что в этом клавире напечатано.

Скрипела боковая дверь, и перед вами появлялась женщина лет шестидесяти-семидесяти при обязательно высокой прическе и кружевной мантилье на худеньких зябких плечах.

Хозяйка приглашала вас присесть и выслушать краткую историю ее былых успехов. Разговор велся по-русски, разумеется, но почти обязательно с примесью французских слов, поговорок и итальянских терминов или восклицаний, вроде «сакра мадонна!», «о, нуме!» и т. п. Мелькали имена Васильева и Леоновой, Лодий и Медведева вперемежку с Патти и Котоньи, названия городов и перечень

<Стр. 84>

бенефисов, с которых героиню и победительницу уносили домой на руках. Если вы неосторожно упоминали, что вам кое-что из сказанного известно, старушка через каждые два слова озаряла вас улыбкой и прибавляла:

— Впрочем, вы сами знаете, мне нечего скромничать. Наконец, вам предлагали встать, заложить руки за спину, выпрямить, вернее — выпятить грудь, поднять голову, сделать улыбку, «освободить гортань» и спеть гамму. Вы не очень хорошо представляли себе, как это можно освободить гортань, которая вообще ничем не стеснена, но вы становились серьезным и начинали издавать звуки.

После нескольких минут пробы вас уверяли, что ваш звук, к несчастью, «целиком сидит в горле», как будто он должен сидеть в локте, что вы плохо ощущаете боковушки щек или спину, но что все это при «правильной итальянской методе легко исправимо». При этом ваш голос оказывался исключительно красивым и полнозвучным. Нагнитесь — и вы при помощи именно этой старушки и ее метода подымете свое счастье...

В толпе этих божьих старушек почти терялись те немногие педагоги с большими сценическими именами и опытом, которые из года в год давали русской оперной сцене немало хороших кадров, хотя количество жертв и у них было велико...

Примечательно, что и тогда в печати раздавались голоса о необходимости организовать проверку педагогов, учредить над ними какой-то контроль. Как мы знаем, лед не тронулся и через полвека...

Все эти педагоги были в своем большинстве заражены итальяноманией и заражали ею своих учеников. Я побывал на пробе у многих таких чародеев и основательно к ним присмотрелся.

Читая о грандиозных успехах наших корифеев в Италии, мы все полагали, что их успех оказался возможным только потому, что от Шаляпина до Дейши-Сионицкой и от Собинова до Бронской все поют по итальянской системе. Настоящих же признаков этой системы мы все вместе и каждый порознь одинаково не понимали. Никто из нас и не подозревал, что многие педагоги с итальянизированными фамилиями, всякие Карини из Игнатьева и Альбони из Громова, на деле итальянской школы и не нюхали и потому, хотя они и пересыпали свою речь итальянскими пословицами, исправляли или губили голоса независимо

<Стр. 85>

от какой бы то ни было школы вообще, а исключительно в зависимости от умения или неумения слышать певческий голос.

Наслушавшись комплиментов своему голосу, я стал мечтать о проверке его где-нибудь в большом помещении и на публике. Случай скоро представился.

Шла бесславная русско-японская война, и каждое поражение на фронте усиливало и активизировало революционные силы в стране. Во многих городах, в том числе и в Киеве, начались уличные демонстрации против царского режима. Им сопутствовали и студенческие волнения.

Одна студенческая демонстрация состоялась в ярко-солнечный весенний день. В ней приняли участие и рабочие и интеллигенция. Из-за невероятного скопления народа движение на Крещатике почти прекратилось. Полиция растерялась и вначале бездействовала, но когда какая-то группа людей навалилась на трамвай и перевернула его, полиция встала «на защиту порядка» и начала хватать в первую очередь студентов; к часу дня их было арестовано изрядное количество.

Немедленно образовались кружки из родственников, друзей и сочувствующих, и было решено в тот же день организовать несколько концертов в частных домах силами любителей, чтобы собрать в пользу студентов какие-нибудь деньги. Знавшие, что я балуюсь пением, пришли и ко мне с приглашением принять участие в таком концерте. Я, разумеется, согласился.

В десять часов вечера меня привели в квартиру одного известного зубного врача, жившего в самом центре Крещатика, против Фундуклеевской улицы. Городовых и «гороховых пальто» на тротуарах слонялось множество. Тем не менее билеты продавались тут же, из рук в руки, буквально у них на глазах. Какой-нибудь юноша, чаще всего студент, подходил к фланирующей парочке и скороговоркой выпаливал:

— Два рубля билет в пользу арестованных студентов. Чудесный концерт. Вот в том доме.

В бедных кварталах (на Демиевке, Куреневке или по ту сторону Днепра — на Слободке) билет стоил рубль, а то и полтинник. Зал на сорок-шестьдесят человек заполнялся за какие-нибудь полчаса до отказа, и я не помню, чтобы такой концерт когда-нибудь «провалился», то есть был вовремя обнаружен полицией. Изредка она появлялась

<Стр. 86>

на месте происшествия, но совершенно по-опереточному, то есть когда уже никаких следов концерта и крамольного действия обнаружить не удавалось.