В самом деле, в рецензиях о Шаляпине почти нет детальных разборов ни самого его голоса, ни метода (или школы), которым он был обработан. Никто не распространяется о том, сидит ли у него звук в маске или зажимается связками («горлит»), выравнены ли у него регистры или отличны друг от друга, мощнее ли его голос — голоса того или иного имярека «ли нет и т. д. и т. п. Как ни существенно важно было бы изобразить в статьях первейшее оружие певца — его голос как таковой, — эта тема исчерпывается самыми трафаретными и не всегда верными определениями. Бас-кантанто ровного и бархатного тембра со слабоватыми низами и свободными верхами. Часто «попадающееся слово «баритон» мне представляется неуместным, некиим доказательством недостаточного внимания к определению шаляпинского голоса. Голоса определяются в основном не по диапазонам, а

<Стр. 477>

по тембрам, и здесь двойственность определения невозможна. Если бы это было не так, мы бы считали А. В. Секар-Рожанското и М. Е. Медведева за относительно тяжелые верхи баритонами, а баритонов М. Б. Сокольского или В. А. Томского (я называю только современников Шаляпина) за их беспредельные верхи — тенорами.

В начале своей карьеры Шаляпин действительно, как он сам рассказывал, «путался между баритоном и басом», пел Валентина в «Фаусте» и еще что-то. Но это было результатом его материальной нищеты, побуждавшей его к репертуарной всеядности. Когда он впоследствии, в зените славы, изредка брался за баритоновую партию Демона, для чего кое-что транспонировал на полтона вниз, а один раз даже не очень удачно выступил в партии Евгения Онегина, то это отнюдь не вызывалось художественными стремлениями: он делал товарищеское одолжение тому или иному хору в его бенефис и т. п.

Нет, Шаляпин был высоким басом, типичным бас-кантанто (высокий певучий бас) — и только. Он даже не был тем низким «центральным» баритоном, который ограничивает свой репертуар ролями Игоря, Руслана, Владимира Красное Солнышко, но не может петь Риголетто, Нелуско, не говоря о Жермоне, Фигаро и других подобных партиях. О своих неудачах в партиях Руслана и Владимира Красное Солнышко, спетых чуть ли не по одному разу, Шаляпин рассказывает сам. Запомним, кстати, что, не совладав с вокальной стороной этих партий, Шаляпин был и сценически неудовлетворителен, как любой рядовой певец, который теряет все свои изобразительные и даже музыкально-выразительные средства, как только партия ему физиологически не по голосу.

Бас у Шаляпина тоже не был всеобъемлющим: за отсутствием «профундовых» нот и при относительно слабоватых низах он был вынужден очень скоро отказаться от партии Кардинала в опере Галеви «Жидовка», от Бертрама в «Роберте-Дьяволе», а за партию Марселя из «Гугенотов» никогда и не брался. В партии же Кончака («Князь Игорь») он кое-какие низкие ноты пунктировал.

При малозвучных, своеобразно как будто чуть-чуть сипловатых низах голос Шаляпина, начиная с низкого си-бемоль, шел вверх, наполненный «мясом» до предела, то есть был максимально полнокровным в габаритах именно

<Стр. 478>

басовой тесситуры. Мне не довелось слышать, чтобы Шаляпин взял когда-нибудь на сцене верхнее соль (в партии Томского, единственной в его репертуаре, которая эту ноту включает, я его не слышал), а ноты фа и ми при всей их замечательной звучности ему иногда, при малейшем недомогании, не удавалось держать на должном количестве колебаний, и они, случалось, звучали чуть-чуть ниже. Полнозвучными двумя октавами да еще с запасом, чем отличаются выдающиеся голоса, Шаляпин не располагал.

Остановился я на этом так подробно помимо всего прочего и потому, что Шаляпин побаивался высоких тесситур и не шел ни на какие эксперименты. Так, например, Э. А. Купер пытался приспособить для него партию вердиевского Фальстафа, но на спектакль Шаляпин так и не отважился. Не рискнул он взяться и за вердиевского Макбета, хотя мечтал об этом. Не из-за отдельных высоких нот в «Фальстафе» или в «Макбете», а из-за общей высокой тесситуры.

В. А. Теляковский даже свидетельствует в своей книжке «Мой сослуживец Шаляпин» (стр. 45), что Шаляпину очень хотелось спеть Руслана. Но он говорил, что очень боится верхних нот в арии «О, поле», то есть он боялся партии, которую сравнительно легко одолевали О. А. Петров, В. И. Касторский, В. Р. Петров и другие высокие басы. Между тем к Руслану он долго готовился, усиленно репетировал его с композитором А. Н. Корещенко, но петь его не рисковал.

Особой «стенобитностью» его голос тоже не отличался. Но он был большой, очень звучный и обладал достаточной силой, чтобы прорезать любой оркестр и выделяться на фоне любого ансамбля. Однако мощь шаляпинского звука была не природной, а являлась результатом исключительного умения Шаляпина распределять свет и тени при исполнении.

Вопреки элементарным правилам акустики, мы часто путаем звучность голоса и громкость. Не громкостью, то есть не физической силой, отличался голос Шаляпина, а акустическими качествами, звучностью и красками. Именно они являются основными возбудителями образного восприятия.

Когда Россини говорил, что певцу нужны три вещи: «голос, голос и голос», он объяснял это требование тем,

<Стр. 479>

что голос должен обладать способностью выражать все те разнообразные эмоции, которые заложены в самой музыке. Когда знаменитый певец и педагог Лямперти уверял, что тембр певца — это зеркало его души, он пояснял, что через тембр должно быть слышно до видимости отношение певца к изображаемому им персонажу или событию.

В «Телеге жизни» М. А. Бихтера (рукопись) я прочел о голосе Шаляпина следующие строки:

«Оттенок его голоса, в основномокрашенный в трагические тона, всегда слышавшийся из глубинысущества его многоцветной, желанной правдивостью, заключал в себе как бы массу разнородных голосов, воплощавших трагическую сторону бытия русского народа, и звучал то трубным звуком, то жалобой, то примирением, то ужасом. Непреодолимым впечатлением этот голос захватывал слушателя, не оставляя ему частей внимания ни для чего другого»...

И в другом месте:

«Глубокая благодарность Федору Ивановичу живет во мне всегда за то, что он показал мне, что звук — это живой материал для выражения живых чувств; за то, что он показал мне концепции характеров, поэтические образы; за то, что зажигал меня своим творческим огнем; за простоту его пения; за то, что дал почувствовать выразительные краски русской речи и музыкальную сущность русского пения.

Впечатление от его исполнения осталось глубокое, оно захватило, потрясло меня новизной звукового мира. Такого голоса я не слыхал. На всю жизнь всего несколько таких явлений: Казальс, Никиш, Шаляпин, Шнабель в А-мольной сонате Шуберта, игра пианиста Горовица, и, кажется, все».

Резюмируем: голос Шаляпина чисто физиологически не был феноменом, как, например, голоса А. П. Антоновского, поляка Силиха или итальянца Наварини. Но, скажем это тут же, как художественный феномен, он звучал м шире, и мощнее, и звучнее, чем голоса названных певцов: этот голос был неповторимым. Мы часто говорили, что такого голоса никто из нас больше никогда не слыхал. И это верно.

Прежде всего этот голос извлекался из гортани без малейшего напряжения. На самых сильных местах напряжение

<Стр. 480>

связок, казалось, не выходило за пределы обычного состояния их при нормальном разговоре. Ни при каких условиях нельзя было заметить следов форсировки. Расширение дыхательной струи и сужение ее — вот все, что можно было угадать, но только угадать, а не воспринимать как нечто ощутимое или слышимое. Как компактный кусок теста под действием каталки легко превращается в тончайший лист, так же незаметно, без единого толчка, без ступенчатых перерывов звука, без «гакания» тоненькая полоса звука утолщалась и превращалась в звуковую лаву небывалой мощи. И как бы ни была длинна нота—ни одного «кикса», ни одной выщербины на идеальной линии, ни одного утолщения на полпути. Всегда и везде идеально расширяющиеся и сужающиеся вилки крещендо и декрещендо.