«Смешная бабка», – уважительно подумал Иван и, наконец-то вспомнив про жену, отыскал ее взглядом. Миледи фыркнула и отвела глаза. Хозяин присоседил гостью к себе и сейчас споро, умело обихаживал ее, навострился, как коршун на курочку, отбившуюся от петуха.

– С чего начнем, сударыня? – Иван с нарочитым вниманием приклонился к соседке.

– Ой, чего-то ничего не хочется. Прямо никакого аппетита нет, – жеманно заотказывалась соседка, но глаза ее азартно заблуждали по столу, наискивая для зачина самое сладкое. – Ну, рыбки разве, да салатику мясного самую малость.

Иван щедрой рукою наполнил тарелку. Чего мелочиться, правда? Аппетит приходит во время еды: лишь разжуй стебелек укропчику, узелочек петрушки и стрелку лучка, и тут такой ествяный розжиг случится, так утробушка тоскующая воспоет, что только подкладывай еды и не зевай. Подобное и случилось со старенькой: она будто для виду побродила задумчиво вилкою по закуске, лишь примерилась к тарелке, ан посудина-то уже пустая. Не ленясь ухаживал Ротман за тетей Фирою, и та с такой вот вялой полуулыбкою, со старческой усталостью в тусклых глазах испробовала и трещочки подгорелой, и тарталеточек, и всяких салатцев, и вина пригубила, звякнув зубками о хрустальный фужер, оставив багровый следок от накрашенных губ. Иван пил, не закусывая, с какой-то необычной для него настойчивостью; лишь однажды положил на зубок семужье малосольное перо и с волчьим хрустом разгрыз рыбий хрящик. Скоро хмельной жар завладел мужиком, и Ротман полюбил и тетю Фиру из Житомира, и тетю Миру из Воронежа, и их племянника с косоватеньким, вечно смеющимся взглядом. Ему радостно стало, что угодил из мира тесного, заскорузлого и расхристанного в круг теплых, жизнерадостных и любвеобильных людей, ставящих себя на одну ногу с Господом Богом. Хмельно блуждал Иван взглядом по застолью и уже запоздало услышал необычное звяканье длинных ножей, словно бы их приготавливались точить. Это хозяин поднялся со стула, подпирая ребро стола округлившимся пузцом и велюровым кафтанцем с витыми шнурами.

– Посмотрим, как наточены ножи, – возгласил любимый всеми Григорий Семенович и полоснул лезо о лезо, издав скребущий железный звяк.

Счастливая тетя Фира из Житомира опередила всех и хрипло вскричала:

– Хорошо наточены, хорошо наточены...

– А это смотря кого резать, – снова поддел племянник Виля.

Глаза у него встали чуть накось, иль так показалось от выпитого, и под бараньей шапкой волос, низко надвинутых на лоб, походили на беспокойных мышат; они сновали по столу и никак не могли споткнуться и остыть.

Хозяин засучил рукава кафтанца, обнаружив густо обметанные шерстью полноватые руки, и придвинул блюдо к себе. Потом взвел глаза в потолок и прочел, едва шевеля губами, какое-то наставление, понятное лишь посвященным.

– Припоздал, племянничек, с рыбою. Порядок забыл. Совсем русским стал, – упрекнула тетя Мира из Воронежа. У нее был мясистый, в породу Фридманов нос и тугая черная волосня на голове, побитая сединою, и жирные хвосты бровей. Григорий Семенович слегка смутился, но намек проглотил: с тетей Мирой вздорить – себя живым закопать в могилку.

– Ха-ха-ха, – засмеялась Люся. – Сколько помню его, никогда он евреем-то не был. Наверное, забыли обрезать.

– Это никогда не поздно, – заступилась тетя Фира. – Мы сегодня Гришеньку обрежем. Вот еще поедим – и обрежем.

– Кровожадные... Вам еды мало? – свел на шутку Фридман и, уцепившись вилкою за щуку, стал деловито распускать ее на сочные ломти. – Сам порол, сам молол, сам набивал и сам зашивал. Мое рукоделье, прошу накладывать на тарелки и затем пробовать: соли там, лучку, маслица в меру ли.

Иван, не промедля, буквально из-под ножа хозяина выхватил самый богатый кусманчик, возложил на тарелку тети Фиры и, как бы мимоходом, поцеловал ее веснушчатое запястье, покрытое золотистой шкуркою, похожей на пустынные солончаки. Метафора была приблизительной, импрессионистской, но Ротману приглянулась. Поэт, он и в гостях в самом-то хмельном восторженном состоянии не забывал все оценивать художным взглядом, всякую подробность занося за лобную кость, как в невидимую записную книжку. Каждое неожиданное словечко сгодится на черный день.

Щука исчезла в один миг, как бы испарилась, оставив на блюде жирное пятно и унылый цветок с изогнутым черенком. С головою деловито разобрался хозяин, каждую мясную волоть из-за щеки и костяного лба близоруко промеряя взглядом; де, нет ли потайной косточки. Григорий Семенович так вкусно вкушал рыбку, что все невольно позавидовали ему.

– В головизне весь ум, – похвастал Григорий Семенович, причмокивая и облизывая пальцы. – Кто ест щучьи головы, тот долго живет.

– А на хрена попу гармонь? Сейчас, дядя, в цене не ум, а знакомства. Ты мне, я тебе. Рука руку моет. Толкача подмажешь, быстро поедешь. Как грибы, растут всякие рао, ао, зао, то и пр. Буквы, как вши, не разглядеть, а за ними миллиарды прячутся. Кому нужна твоя голова? – ядовито процедил племянник из Воронежа, выказывая цепкий практический ум. И Григорий Семенович вдруг почувствовал себя глубоким стариком. И Ротман посчитал себя уязвленным. – Кто прежде носил шляпу, нынче таскает чепчик дебила. Кто тянул сроки на зоне в полосатой робе, теперь примеряет костюм от Ферсачи. И знаешь, впору пришелся, в самый чик. А кстати, господин Ротман, вам в газете за строчку платят иль аккордом за статью? – неожиданно перекинулся племянник на Ивана. Но времени на ответ не отмерил, ибо Виля говорил сам с собою. Его прорвало, кудрявый молодец намолчался в гоститве, слушая всякую чушь, и от дилетантских россказней его чуть не стошнило. – Всем даю бесплатный совет. Пользуйтесь, пока добрый. Из верного источника: одна бабка сказала. Если набили чулки деревянными, то спешно переводите в золото иль капусту. Зелень не плесневеет, но прорастает процентами. Горбатый нам обещает рай, а всякая дорога в рай ведет через ад. Скоро советскими деревянными станут топить печи. Кстати, тонна деревянных тугриков заменяет три кубометра дров.

– Проверял, что ли, Виленька? – спросила дотошная тетя Фира и приставила к уху ладонь, похожую на цепкую лапку огородной ящерки.

– Проверял, тетя. Истопил за зиму два вагона. Мама Мира не даст соврать. Мама, скажи, что не вру. Они не верят.

Но у мамы Миры что-то не заладилось с пищеварением, и она лишь икнула.

– Виля, тебя назвали в честь Владимира Ильича. И Горбачев верный ленинец, – заверила простодушная тетя Фира. Ее глаза спрятались за натекшими студенистыми слезами, как в футляр, и старенькая радостно погрузилась в прошлое. В ее лице проснулось даже что-то от девических лет. – И я Ленина видела, да. Это в гражданскую было, мы тогда под Вяткой стояли. Нынче Киров. Холодно было, голодно, мы в обносках, босиком. Объявили по начальству, де, Ленин к нам. Ну, построили в шеренги, да. У соседа, помню, ничего не было в руках, а у меня винтовка. Вижу, по рельсам катит бронепоезд. На платформе стоит броневик. Крышка открывается, вылезает человек, да. Ростиком, надо сказать, небольшой, это правда. Плешивый, крикливый. Кричал по ветру, далеко было слыхать, да. Вскинул ладонь к нам и призывает: стойте до конца, не сдавайтесь белым гадам и не поступайте так, как это сделали двадцать восемь бакинских комиссаров, что добровольно встали на плаху с динамитом и подорвали себя. Надо сражаться до конца, надо убивать белых гадов. Хоть одного, да забери с собой в могилу. Ну, мы все закричали «ура»...

Тетя Фира заблудилась в прошлом, замолчала, позабыв о гостях.

– А разве Ленин Вятку навещал? – наивно спросил Ротман и как бы от своей неделикатности сел в лужу.

– Не перебивай. Тетя Фира говорит, значит, был, – строго оборвал Григорий Семенович. – Тетя, а куда дальше-то он поехал?

– Куда-куда... На кудыкину гору, вот куда. Залез в броневик и дальше поехал по войскам. Разве не понятно?

– Вот видишь, тетя... Ленин из броневика да сразу в мавзолей, а мы страдай. И Меченый, как мышь, сколько нор нарыл, – не отступался племянник. Но его можно было простить, потому что его устами заговорило вино.