Вы говорите мне:

«Столь долгий гнев жесток!

Так даже не казнит неумолимый рок.

Вам ненавистный строй явился ли преградой

К тому, чтоб зрел миндаль и гроздья винограда?

Чтоб солнце вешнее дарило свет лесам,

Рождая аромат, и жизнь, и птичий гам?

Как, разве за лета преступной власти этой,

За долгих двадцать лет, остались неодеты

Деревья зеленью, весне наперекор?

Как, разве старый дуб, который с давних пор

Трудился, с трепетом за ветвью ветвь рождая,

Сказал вдруг: «Я устал. Голубок белых стая,

Малютки снегири, покиньте эту сень.

Я кончил». В дни весны какая же сирень

Не расцвела и бук, разбуженный зефиром,

Не осенил листвой Вергилия с Титиром?

Кто из дубов за вас? Где стройный тополь тот,

Который бы не цвел, чтоб продолжать свой род?

Пусть Бонапарт — Аман, вы ж — Мардохей, но ивы

Вступились ли за вас толпой своей шумливой?

Какое дерево свой задержало рост

И, зная, что никто не должен видеть гнезд,

Их благодетельной листвою не покрыло?

Весной, прекраснее Пелайо и Ахилла,

Со светочем в руке нисходит с гор крутых

Освободитель май в доспехах голубых.

Он гонит зиму прочь, он гонит прочь морозы,

И из темницы он освобождает розы;

Тяжелый ледяной срывает он замок,

Чтоб вышли на поля акации и дрок.

Уж двадцать лет прошло, и с каждым все пышнее

И рощи юные и старые аллеи,

И шумом голосов наполнен свежий лес».

Я, солнце, справедлив: под синевой небес,

Где проплываешь ты без гнева и волненья,

Я вижу, как растут леса и преступленья.

«Мой брат, порядка вы и общества спаситель!» —

«Мой брат, вы дерзкого народа усмиритель!

Ах, эта Польша! Нас она изводит всех!» —

«О брат мой! Вам везде сопутствует успех:

Париж покорен вам, вы — покровитель Рима». —

«Елачич молодец! Ваш Муравьев, вот имя!» —

«У вас есть Канробер, он не чета Бюжо!» —

«Токайским чокнемся!» — «Иль вашим кло-вужо!» —

«Любезный брат, у нас была когда-то ссора,

Но я всем сердцем ваш!» — «Причиною раздора

И той войны — не я!» — «Победною рукой

Разбили вы мой штаб!» — «Все знают, вы герой!» —

«Вы гениальны!» — «Да, но ваша храбрость выше». —

«Народ кричит: виват!» — «И я с восторгом слышу

Все эти возгласы, несущиеся к вам». —

«Народ у вас в руках». — «Но вас он обожает,

Меня же только чтит». — «Приятно расцветает

Жизнь светская у вас. Обилие балов…

Все это удалось вам просто, без трудов!»

Так за десертом царь и император врали,

А мертвецы в земле зловеще хохотали.

«А сколько лет тебе? Где родина твоя?» —

«Шестнадцать минуло. Жила в Обене я». —

«Обен? Там, кажется, шахтеры бунтовали?» —

«Нет, бунта не было. Нас просто убивали». —

«Что добывают там, скажи?» — «Голодный мор». —

«Да, каторжник живет счастливей, чем шахтер.

Но ты, дитя, ужель ты гнула в шахте спину?» —

«Да. Мне платили су за каждую корзину.

Мой старый дед убит был взрывом наповал.

Лишился брат ноги — и вот калекой стал.

Об этом долго шли в поселке разговоры.

Отец мой, мать и я — мы все в семье шахтеры.

Работа нелегка, бранился мастер злой…

Когда кончался хлеб, нам уголь был едой.

Я как скелет худа, и мне мешает это». —

«Как в подземелье раб, шахтер не видит света». —

«Увы, все это так! Спускаешься на дно,

Кругом так холодно, и скользко, и темно.

Струится вечно дождь, хоть неба нет в забое.

Под сводом земляным бредешь, согнувшись вдвое,

Потом ползешь в воде, и мрак везде глубок,

И надо укреплять нависший потолок.

Порой приходит смерть. Она как гром грохочет.

Ничком ложатся все. Спастись ведь всякий хочет.

Кто не убит — встает. Еще чернее мрак.

Шахтер в своей норе не человек — червяк.

Бывает, повезет — в длину проходит жила.

А если в высоту? Ведь это — как могила.

Потеешь, кашляешь; бросает в холод, в жар;

И кажется, что спишь и давит грудь кошмар.

Не люди под землей, а привиденья бродят». —

«Крестьяне, что в нужде всю жизнь свою проводят,

Богаты воздухом». — «Мы задыхались там». —

«Вы жаловались?» — «Да. Просили, чтобы нам

Работу тяжкую немного облегчили,

И помогли бы жить, и больше бы платили». —

«Что вам ответили?» — «Что мы должны молчать.

Хозяин в гневе был и в нас велел стрелять.

Отец мой был убит, мать с горя помешалась». —

«И ты совсем одна?» — «С братишкой я осталась.

Он без ноги. Должна я помогать ему.

Просила хлеба я — запрятали в тюрьму,

И не понять, за что. Бог не дал мне рассудка». —

«Так что ж ты делаешь теперь?» — «Я — проститутка».

Других мы женщин вам покажем. Им творец

Здесь, на земле, создал прекраснейший дворец.

В нем роскошь, и покой, и празднества, и счастье,

И пурпур, и лучи, и блеск, и сладострастье.

Как зори алые — рубины в тьме волос,

И неприступных нет ни женщин там, ни роз.

То лета вечного чудесная обитель,

И в ней среди цветов мечтает повелитель.

Оркестры на воде по вечерам гремят;

Дианы мраморной всегда холодный взгляд

Встречает бледный взор луны, томленья полный,

Под веслами журчат серебряные волны;

В притихшей темноте не умолкает зов

То флейт задумчивых, то грустных соловьев;

Смутит фанфары звук молчание ночное,

И вспугнутый олень бежит от водопоя.