— Центр будущего совхоза, — определил Бычков.

Уже на другой день наша палатка казалась давно обжитой, уютной и привычной. Саша Северин орудовал на кухне за перегородкой и ворчал на нас, если мы долго засиживались вечером за домино. Как рачительный завхоз, он жалел керосин.

У нас приятные соседи. Они, конечно, ходят к нам. Мы всегда им рады. Мы тоже ходим к ним. Все, кроме Саши. Он стесняется Вари, как, вероятно, стесняется всех прочих женщин и девушек. Обжегся однажды и на всю жизнь. Ну, с этим ничего не поделаешь. Атавизм какой-то.

Стоит нам услышать за дверью голоса и постукивание лыжи об лыжу, как в палатке начинается спешная приборка. Мы оправляем свои койки, срочно суем под матрас носки и портянки, отставляем подальше от печки валенки и критически осматриваем свой туалет. Нам не хочется, чтобы всякие неприглядности, неизбежные в коллективе холостяков, попадались на глаза Вареньке Зотовой.

— Мы приехали! — кричит она еще за дверью и тотчас же слышит из палатки приветственный лай Казака. — К вам можно? — деликатничает Варя, открывая дверь.

— Заходите, пожалуйста, — хором отвечаем мы.

Раскрасневшиеся после прогулки, входят Зотовы в полумрак нашей палатки. Варя тут же морщит нос, подходит к лампе и выворачивает фитиль до отказа.

— Фу, как у вас душно! И темно… Саша! — кричит она за перегородку, где скрывается наш скромник. — Дай сюда вторую лампу. Сейчас же.

Саша с озабоченным лицом вносит свою лампу, ставит на стол и удаляется, даже не взглянув на Варю.

— Постой! — командует она. — Неси тряпку, только, пожалуйста, если можно, чистую и сухую.

Она гасит одну лампу, ждет, пока остынет стекло, с милой улыбкой берет из рук Саши тряпку и говорит ему:

— Мерси…

Он краснеет и призывает на помощь всю свою волю, чтобы не улыбнуться. Смутившись, удаляется в темноту и молчком что-то делает за перегородкой. Когда Варя здесь, ему приходится туго. Хоть он и дипломированный повар, но за ее плечами опыт многих и многих поколений хозяек.

Варя снимает стекло, на котором давние потеки сажи, смотрит в него, как в трубу, на наши рожи, стыдит и тут же очищает стекло до непостижимой прозрачности. Потом повторяет такую же процедуру с другой лампой, и мы все вместе с Петей начинаем восторженно ахать: в палатке становится по-праздничному светло. С той же затратой горючего. Женские руки!

Мы пьем чай из чистых белых кружек и подтруниваем над Сашей. Варя сидит с нами, дует на кипяток, хрустит сахаром и гладит Казака, который с первого дня знакомства с Варей разрывает свое сердце надвое: Саша и Варя. Поведение его явно двуличное. Он не отходит от Вареньки, потихоньку от Саши бегает к дому Зотовых, по утрам выскакивает на улицу и первым делом мчится к ним засвидетельствовать свое почтение.

Но все, как говорится, течет, все изменяется. Вскоре мы увидели Варю и Сашу вместе.

Это случилось примерно через неделю после нашего приезда. Мы шли гурьбой с работы, голодные, уставшие, обожженные морозным ветром. Метрах в ста от палатки Смыслов неожиданно остановился и, задрав голову, начал принюхиваться.

— Дело ясное, — сказал он. — Пироги.

— Запахи поверху идут, — съязвил Серега. — Только ты и чуешь.

— Точно, пироги, — подтвердил Смыслов и прибавил шагу.

Он не ошибся. В палатке сильно пахло сдобным тестом и еще чем-то очень вкусным. За перегородкой шушукались Саша и Варя.

— Секрет разгадан, — громко сказал Бычков. — Обоняние не подвело. Только в честь чего праздник, не знаем. Может, поясните, кулинары? Без весомой причины такое угощение немыслимо.

— Читайте. Там, на столе, — сказала Варя за перегородкой.

Мы схватили бумагу.

«От Советского Информбюро, — крупно выделялись слова. — Наши войска разгромили отборные гитлеровские дивизии и с боями продвигаются от Москвы на запад. Гитлеровцы отступили из-под Тулы, освобождены города Клин, Нарофоминск, Можайск. Наступление под Москвой продолжается».

Я не могу описать всего восторга и радости встретивших это первое, по существу, доброе известие с фронта. Даже Бычков сдержанно улыбнулся. Я тут же вспомнил свою девушку. Не там ли она? Мы еще не совсем успокоились, галдели, спорили, когда Варя и Саша с торжественными лицами вынесли из-за перегородки большой белый пирог, сочившийся красным соком брусники.

— Ну, знаете! — восхищенно сказал Леша Бычков. — Это… это… шедевр!

— Он! — произнесла Варя, озарив Сашу сияющими глазами.

— Она! — сказал Саша серьезно, но с явным одобрением и показал пальцем на Варю.

Ели мы пирог, что называется, за обе щеки. Настоящий праздник!

Когда Зотовы оделись и стали прощаться, Саша вышел из-за перегородки и остановился перед лампой. Его рыжие кудри светились над головой, словно нимб у святого.

— До свиданья, Саша, — ласково сказала Варя и улыбнулась, отчего лицо ее стало особенно славным. — Спасибо тебе… Ты чудесный мастер!

Губы Саши Северина слегка раздвинулись, потом еще и еще больше. Он сверкнул белыми зубами и… впервые улыбнулся женщине.

Мы так и ахнули.

— А что, — сказал он, когда Зотовы ушли, — на земном шаре встречаются хорошие женщины. Редко, но встречаются…

Самый деловой и домовитый у нас, конечно, Иванов.

Есть в нем какая-то великая любовь к труду. Созерцательное ничегонеделание просто не присуще ему, он не может сидеть без дела и пяти минут. Даже во время коротких перекуров на работе Серега обязательно отыщет себе занятие: смотришь, топор точит или вырезает из березы солонку, и все с таким смаком, заинтересованностью кровной, что завидно становится и самому вдруг захочется попробовать — вдруг получится так же ловко, как у Сереги.

Лицо у него в такие минуты сосредоточенное, между бровей глубокая морщина, губы сжаты, весь мир отходит на задний план. Все, что ни делает он, в то мгновение превыше всего. Может быть, поэтому и получается у него отлично: инструмент как игрушка, на всех поделках печать красоты, законченности и изящества.

Сделает, протянет в руке, полюбуется и вдруг весь расцветет в улыбке. Рад. Доволен.

— Во-о! Вещь!.. — скажет тихонько, пот со лба вытрет, руки в карманы и пошел гоголем, такой удовлетворенный, что без улыбки и смотреть на него нельзя. А через пять минут, смотришь, опять работу нашел.

Когда Сереге поручили охранять Зотова, он стал его неотступной тенью. Когда мы переезжали, на Иванова возложили обязанность завхоза. Такой тщательности сборов, упаковки и перевозки могла позавидовать целая транспортная контора. Добросовестность и трудолюбие Сереги стояли вне критики. Как и товарищеский долг.

На новом месте Серега Иванов имел где приложить руку. Не успели мы поставить палатку, как он начал приделывать тамбур, потом ладил какие-то полочки и жерди у печки, сделал перегородку, порожек. Потом занялся окнами, обложил палатку снегом, облил снег водой. А затем, сделав все это, сел и задумался.

— Ты о чем? — спросил Смыслов, который с полувзгляда понимал своего друга Серегу.

— О бане.

Смыслов сел рядом и тоже задумался. Они молчали минут пять.

— Ну?.. — обернулся к нему Серега.

— А что? — сказал Смыслов. — Можно…

В общем, они на второй уже день после работы пошли в лес, поплевали на ладони и начали рубить и катать бревна. Под баню выбрали площадку пониже палатки, у самой реки. Очистили снег и положили на землю первый венец.

Бычков подошел, посмотрел и неодобрительно покачал головой.

— Место плохое, — сказал он.

— А чем?

— Вода близко. Всякие фокусы могут случиться.

— Чудак! Нам как раз и нужна вода, мы ведь баню-кухню делаем, — зачем же бегать от реки?

— Смотрите сами. Я советую повыше ставить, в лесу.

А уж если здесь, то делайте на столбах.

— Тогда надо пол стелить. Так не пойдет. Холодно будет, да и досок у нас нет. Лучше с земляным полом.

Настил — и всё.

Через месяц баня стояла, как игрушка. Мы в нее могли все переселиться, если бы уже не привыкли к палатке. Но Саша, к общему нашему удовольствию, перенес туда свои кухонные запасы и освободил место для второго стола. В бане поставили камелек, бочку и все прочее. Мы с благодарностью пользовались ею несколько раз.