— Я плачу, — сказала Кира.

— Ну, так ступай к сторожу, Онни, и скажи, что квартиру мы берём на неделю и займёмся сегодня вечером. Я Вас извещу, барыня, когда начну; но это будет не раньше трёх дней, потому что мне надо приготовиться и время это тяжёлое. А всё же, повторяю, дело это ненадёжное, Коли я жива останусь, вы будете избавлены; ну, а коли я умру, ваши деньги пропали, потому, значит, они победили, — глухим, упавшим голосом закончила она.

Разговор продолжался, но жадность превозмогла последние сомнения старухи, и вся тройка ушла гораздо спокойнее и увереннее, чем пришла, унося вместе с тем корзину с провизией.

В тот же день Киру охватило странное чувство недомогания; ноги и руки налились, словно свинцом, голову ломило, а отвратительный трупный запах прямо-таки душил её. Ночью она глаз не сомкнула, и от страха волосы вставали дыбом.

Глухие удары и треск раздавались в стенах; кроме того, она чувствовала, что кто-то стоял у её постели, распространяя ледяной холод.

Следующая ночь вызвала волнение между прислугой. Швейцар видел, будто стая чёрных кошек с фосфорически горевшими глазами и взъерошенными хвостами поднимались вверх по лестнице; между тем, несмотря на всевозможные розыски, ни одной кошки не нашли, и в людской решили потом, что это просто нечистый.

Кира жила с мужем в том самом доме, который унаследовала от Басаргина. В ту же ночь один из лакеев утверждал, что слышал волчий вой в кабинете Басаргина; распахнув двери, он видел, как по комнате двигались чёрные тени, после чего он с криком убежал и, разумеется, привёл в волнение всю прислугу. Лишь строгий приказ маркиза молчать об этих происшествиях помешал рассказам дойти до жены.

Утром, на третий день, явился Онни Тенгрен с извещением, что ночью Малейнен приступает к решительным заклинаниям и барыне не спать.

Весь день Кира провела, как в лихорадке, испытывая сердцебиение и головокружение. Мать и муж уговаривали её уснуть днём, чтобы быть свежее и крепче ночью, но она не находила себе покоя и бродила, как тень, уверяя при этом, что за ней всё кто-то ходит, сопит и тяжело дышит.

Генеральша так разволновалась, что совершенно ослабела, и врач вынужден был дать ей сонных капель, после чего та заснула.

Кира же отказалась лечь и, переодев капот, устроилась на кушетке, обложившись подушками. Она осунулась и так плохо выглядела, что муж думал со страхом, вынесет ли она эту передрягу, каков бы ни был результат последней ночи.

Чтобы успокоить жену, он сказал, что сам проведёт возле неё эту ночь вместе с Матрёшой, которая поселилась у них в доме со времени поездки в монастырь. Матрёша обсыпала ладаном кушетку и положила ладану в карман пеньюара Киры, повесила на стене распятие, а перед иконами зажгла лампадки с принесённым ею из Иерусалима маслом.

Маркиз, ставший верующим настолько, насколько прежде не верил ни во что, надел жене на шею древний золотой медальон с мощами, которые один из его предков вывез из крестового похода.

Томительно долго тянулось время. Все трое, нервно возбуждённые, бодрили себя, а тем не менее не замечали, как постепенно свинцовая тяжесть их охватывала, и тяжёлый сон смыкал глаза.

Вдруг дикий пронзительный крик огласил комнату. Разбуженные Керведек и бывшая няня вскочили и при свете горевшей перед образами лампады ясно увидали высокую тень человека, который сбросил Киру с дивана и, казалось, боролся с ней; а затем, произнеся проклятие, отшвырнул свою жертву на несколько шагов и исчез, оставив после себя в комнате удушающий трупный запах.

— С нами крестная сила! — завопила Матрёша и кинулась вон из комнаты.

Перекрестившись, маркиз бросился поднимать Киру. Он увидел, что она обсыпана обломками костей вперемешку с полуистлевшими цветами, бывшими некогда лилиями и камелиями. На его звонок горничная и проснувшаяся генеральша прибежали помогать Кире, лежавшей в полубесчувственном состоянии.

В это время говор и беготня прислуги обратили на себя внимание маркиза. Очевидно, в доме что-то произошло.

Выйдя узнать, что случилось, он увидел двери в переднюю и на лестницу открытыми настежь, а у громадного зеркала в прихожей полуодетая, разбуженная прислуга столпилась вокруг швейцара. Славный, усердный старик, живший в доме более тридцати лет, полулежал на стуле, а жена его с экономкой смачивали ему голову водой.

— Что с ним такое? — спросил маркиз.

— Ах, барин! — закричала очнувшийся швейцар, вскакивая. — Ведь видел я собственными глазами, видел его, Алексея Аркадьевича. Только это я, значит, входную дверь запер и собрался электричество гасить, а он, откуда ни возьмись, возле меня. Глазищи-то у него ровно угли… Глянул он на меня, да и говорит:

— Здорово, старина! Что, узнал меня?

Одет он был точь-в-точь, как в гробу лежал, и в руках — букет чёрных ровно обожжённых цветов, а лицо-то бледное-пребледное, как у заправского покойника. Меня точно громом ударило. И что же? Вижу я, он по лестнице вверх поднимается, да забавно так, ровно скользит по ступеням, а ног не поднимает. Тут мне на ум пришло, не нечистый ли это. Может, молодой барыне какое зло причинить хочет? Побежал я за ним наверх и стал «Да воскреснет Бог» читать, а силушки-то нету, я и упал. А в сей момент слышу в столовой кричат, да ещё где-то; потом люди забегали, вот я и позвал…

— Почему же остальные кричали? — спросил маркиз.

— В столовой Антип с Никифором посуду в буфет убирали и тоже видели покойного барина, — докладывала экономка. — А мы с господином Клодом и с горничной беседовали. Вдруг это он, нечистый, пронесся, как вихрь, мимо нас, будто из барыниной комнаты, и лицо-то у него было такое мрачное, да злобное, точно у дьявола.

Не без труда удалось маркизу успокоить напуганную прислугу, которая готова была отказаться от места.

Он обещал поднять икону Казанской Божьей Матери, отслужить молебен с водоосвящением и заказать сорокоуст по Басаргину. Успокоенные его обещаниями, люди разошлись, а он вернулся в комнату жены, которую удалось привести в чувство лишь после долгих усилий.

На шее Киры видны были синяки от пальцев, но лично она ничего не видела. Её разбудило прикосновение ледяных рук, тащивших её с дивана, и вслед за тем она потеряла сознание. Кира была сильно истощена и, выпив успокоительных капель, уснула тяжёлым, глубоким сном.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После разговоров у маркиза, Малейнен с дочерью и зятем отправились прямо в тот домишко на Волковом, где некогда жила. Переговоры со сторожем были недолгими, наём состоялся, и старуха осталась в доме, а своих послала за вещами. Сев у окна, она мрачно задумалась; в том же положении нашла её вернувшаяся с узлами чета.

С наступлением ночи Малейнен велела дочери с зятем зажечь в печи, на шесте, можжевельник и читать указанные заклинания да стеречь, чтобы огонь как-нибудь не потух до её возвращения.

Было около полуночи, когда ушла она на кладбище. Ночь была холодная. Бурный, порывистый ветер гнал по небу сизые, дымные тучи, скрывавшие луну; лишь по временам пробивавшийся тусклый полусвет озарял громадную ниву мирного упокоения, и тогда из темноты выглядывали кресты и памятники.

Сделав большой обход, Малейнен вернулась в ту часть кладбища, которая прилегала к её избёнке. Эта сторона, как наиболее старая, была больше всего запущена. Могилы стояли заброшенные, кресты либо повалились, либо покосились, и кругом всё густо заросло травой и кустарником.

Полузакрытый обветшавшими деревьями, там стоял старый памятник в виде часовни. Чугунная, некогда окружавшая его решётка была уже сломана, каменные ступени разъехались, и старая дверь, хотя и запертая, едва держалась, по-видимому на ржавых петлях.

Малейнен достала из-под полы зажжённый фонарь и, вынув из кармана ключ, открыла дверь. Внутри всё было пусто. Когда-то здесь была икона и лампада, но образ исчез, а валявшиеся на полу осколки стекла только и указывали на бывшую тут когда-то лампаду.

При входе Малейнен послышалось глухое шипение, и из тёмного угла выскочила чёрная кошка. Подняв хвост трубой и изогнув спину, она глядела на колдунью горящими глазами, но та повелительно подняла руку, пробормотала несколько слов, и кошка пропала неизвестно куда.