отношении киски – да, я нудистка. Так было всегда. Но не тогда, когда дело

касается задницы.

Я лежу в палате, и так как задница и любое движение причиняют мне

адские боли, я больше не накрываюсь одеялом. Кто бы ни зашел в палату, сразу

видит мою зияющую кровавую рану и чуть-чуть моей сливки от киски. Но здесь

быстро привыкают к такому. Уже ничего не стесняешься. Я пациент с больной

задницей. Это видно, и веду я себя соответственно.

По женским делам я абсолютно здорова, чего нельзя сказать о моей

заднице – причиной этого является тот факт, что мать взрастила во мне проблему

сходить в туалет по-большому. Когда я была маленькой, она часто говорила мне,

что не ходит в туалет по-большому. Она утверждала, что она никогда не пукает.

Она все держала в себе, пока оно само не рассосется. Тогда и удивляться

нечему!

Из-за таких рассказов я очень стесняюсь, что кто-то может услышать или

унюхать, как я хожу в туалет. В общественном туалете, даже если я только писаю

и при расслаблении анальных мышц случайно пукну, любой ценой я сделаю так,

чтобы женщина в соседней кабинке не увидела мое лицо. Если в туалете много

народа, а я навоняла, я не выхожу из своей кабинки до тех пор, пока все не

уйдут. Лишь потом я решаюсь выйти.

Как говно-преступница. Мои одноклассники всегда смеются надо мной из-

за этой излишней стеснительности.

Я и в своей комнате переодеваюсь особым способом. Там повсюду висят

плакаты моей любимой группы, и так как, когда их фотографировали, они все

смотрели в объектив, после этого возникает такое ощущение, как будто они

следят за тобой. Так что, когда я хочу переодеться в своей комнате, и они могли

бы увидеть при этом мою киску или сиськи, я прячусь за диван. А с реальными

парнями и мужчинами мне все равно.

Стучат в дверь. Заходит Петер. На металлический ночной столик он ставит

коробку с пиццей, рядом с ней обе бутылки – одну за другой, как-то даже

слишком громко. Всё умещается на столике.

При этом он все время смотрит мне в глаза. И я смотрю ему в ответ. Я

хорошо умею это делать. Думаю, он рад, что ему нужно ухаживать за пациенткой

почти такого же возраста как он сам. Это же хорошо для него.

«Ты хочешь взять одну бутылку?»

«Очень мило. Но я на работе. Если от меня будет нести спиртным, шуму

будет...»

Ненавижу, когда кто-то говорит мне нет. Я и сама могла бы догадаться, что

ему нельзя. Неприятно. Мы в больнице, Хелен, а не в борделе.

Его взгляд ускользает. Он на кого-то заглядывается? В моем присутствии?

Ах, нет, по-любому он смотрит на отражение моей киски. На улице вообще ничего

не видно. Прекрасно. Его ночная смена начинается хорошо. С Петером я тоже

лажу.

Он выходит. Я вытаскиваю свою пиццу и смотрю на нее. Я размышляю, как

мне ее есть без столовых приборов - работники пиццерии «Маринара» не

разрезали ее специальным ножичком для пиццы. Мне что рвать ее на куски, как

делают животные? Неожиданно в палату снова заходит Петер. Со столовыми

приборами. Улыбаясь, он снова уходит. И снова заходит. Что опять? В руке у него

пластиковый мешочек с наклеенной бумажкой. На ней что-то написано.

«На пакете написано, что я должен отдать его тебе. Это как-то связано с

операцией. Ты в курсе? Они что-то нашли у тебя и хотят вернуть?»

«Я хотела посмотреть на клинообразный участок, который мне вырезали.

Так не должно быть, что они что-то вырезают у меня, когда я без сознания, и я

даже не могу увидеть что, так как это сразу выбрасывают в мусор».

«Кстати о мусоре. Это входит в мои обязанности - позаботиться о том,

чтобы этот мешочек с его содержимым отправился в мусор спецбольницы».

Петер очень серьезно относится к поручениям. И он с таким пафосом

говорит об этом. Вместо «отравиться» можно сказать «выкинуть». Тогда ты

говоришь как человек, а не как робот, который все бездумно повторяет. Он

отдает мне мешочек и не уходит. Но открою я его только тогда, когда останусь

одна. Я держу мешочек в руках и смотрю на Петера до тех пор, пока он не уходит.

Моя пицца остывает. Все равно. Теперь это важнее, кроме этого я слышала, что

настоящие гурманы никогда не едят только что приготовленную горячую пищу,

так как в этом случае невозможно почувствовать идеальный вкус. Когда суп очень

горячий, он безвкусный. То же можно сказать и о пицце. Если еда очень плохо

приготовлена, просто надо подать ее как можно горячее, и никто не заметит,

потому что еда сожжет вкусовые почки. То же правило действует и для

противоположности – холодной пищи. Противные напитки пьют сильно

охлажденными, чтобы вообще как-то их проглотить, например текилу.

Мешочек прозрачный и закрыт пластиковой полоской. Небольшим рывком я

открываю пакет. В нем еще один мешок, только чуть поменьше, и он

непрозрачный, а белый. На ощупь я понимаю, что в нем лежит вырезанный

участок. Больше он ни во что не завернут. Если я сейчас его выну, я разведу в

кровати настоящий свинарник. Я отрываю крышку от коробки с пиццей. Делаю это

очень легко. Она перфорирована по всей длине. Наверное, специально для таких

случаев. Когда нужно что-то подложить под окровавленный кусок мяса в кровати.

Я кладу крышку от коробки под мешок на колени. Мне следует надеть резиновые

перчатки, чтобы достать этот кусок? Нет. Он же из моего тела. А оттуда я могу

достать голыми руками все, что только можно, неважно насколько он

окровавленный. Это почти то же самое, что моя зияющая рана, а ее я целыми

днями трогаю без перчаток. Так. Вытаскиваем. На ощупь, как печенка или еще

что-то из мясной лавки. Я вынимаю все части на коробку. Я разочарована. Много

мелких частей. А не одна цельная часть в форме клинка. После описаний Нотца я

ожидала увидеть продолговатый, тоненький кусочек мяса, который выглядит как

филейная часть тушки косули, которую мама готовит осенью и зимой, когда

приходят гости. Он бордового цвета и блестит, как будто его поджарили, даже

немного скользкий, как печенка. Но тут у меня какой-то гуляш. Маленькие

кусочки. На некоторых из них есть желтые пятна, это однозначно воспаление,

выглядит как ожог после обморожения в рекламе. Конечно, они все это не

вырезали в один заход цельным куском. Я же не убитая косуля, а живая девушка.

Может, так и лучше, что они вырезали поэтапно. И были осторожны со

сфинктером. А не просто вырезать все подряд, чтобы получить великолепное

анальное филе. Успокойся, Хелен. Все всегда не так, как ты себе представляешь.

По крайне мере, когда я что-то себе представляю, я прописываю всё до

мельчайшей детали, расспрашиваю, чтобы перепроверить, и знаю после этого

больше. Этому я научилась у папы. Основательно вникнуть в суть дела, что даже

тошнить начинает. Но, несмотря на это, я рада, что увидела то, что мне

вырезали, перед тем как сжечь это в крематории больницы. Я не складываю

кусочки обратно в пакет. Кладу пакет просто сверху и чуть прижимаю его, чтобы

он прилепился к мясу. Крышку от коробки пиццы с мясом и мешочком я кладу на

металлический ночной столик. Все пальцы в крови и слизи. Вытереть о постель?

Тогда будет свинарник. И не о костюм ангела. Такой же свинарник. Хм. Ну да.

Это же кусочки мяса из моего тела. Даже если они и были воспалены. Я просто

облизываю пальцы, один за другим. Я горжусь собой, что у меня возникают такие

идеи. Это лучше, чем беспомощно сидеть в постели и ждать, что кто-то придет с

влажными салфетками. Почему мои собственные кровь и гной должны вызывать у

меня отвращение? Я и с другими воспалениями непривередлива. Когда я,

например, выдавливаю прыщ, и гной остается на пальце, я ем его с большим