Обнял Ярослав Всеволодич сыновей своих, шепча растроганно:

— Слава богу, слава богу.

Так и ехал он от Боголюбова до Владимира, сопровождаемый ликующей толпой владимирцев.

Во дворце княжеском, что у Дмитриевского собора, суета, слуги носятся как угорелые, устанавливая в сенях столы с питьем разным и брашном. Понабежали на подворье бояре, купцы, милостники. Всякому лестно великому князю на глаза попасться, поклониться ему, а то и словцо доброе услышать.

Хотя Ярослав Всеволодич и скуп на ласку, но тут час особый: в отчину воротился, на радостях, глядишь, и молвит что-нито доброе.

И великий князь не скупится — кому кивнет, кому мигнет, кому пальцем погрозит по-отечески, кого по плечу похлопает, а кого и словцом теплым одарит.

На застолье, что скоро было спроворено в сенях, великий князь с чашей заздравной приветствовал и благодарил всех, почтивших его в столь радостный час. Гости пили, ели, гусляры играли хвалы. И Ярославу Всеволодичу удалось уйти незаметно, лишь когда грянуло захмелевшее застолье песню:

Наконец-то удалось им с Александром уединиться в дальней светелке дворца. Ярослав видел нетерпение старшего сына, узнать тому хотелось, с чем воротился отец, на людях не спросишь, да и не все при народе говорить можно.

Ярослав тут же снял пояс, бросил на лавку и с удовольствием растянулся на узком ложе.

— Господи, как устал я, знал бы ты.

— Вижу, отец. Я это в Боголюбове еще заметил, — отвечал Александр, присаживаясь рядом на лавку.

— Ну спасибо, хоть ты замечаешь годы мои. Спасибо, сын. — Ярослав погладил ладонь сына, лежавшую на колене.

В это время, распахнув дверь, явился Андрей.

— A-а, вот вы где!

— Андрей, — сказал Ярослав, — сослужи-ка отцу службу.

— Я готов, великий князь, — сразу подтянулся княжич.

— Я в пути притомился малость, а застолье оставлять нехорошо. Посиди за меня на стольце часок. А?

— Хорошо, — с готовностью согласился Андрей.

— Да честь береги, сынок, не утопи в чаше хмельной.

— За то покоен будь, великий князь, — отвечал с гордостью Андрей.

Княжич ушел. Ярослав спросил сына:

— Ну как отрок?

— Андрей-то? Хвастлив несколько, а так что ж — мечом, луком владеть может. И поумнеет, даст бог, со временем.

Они помолчали, словно отрешаясь от суеты, оставшейся за дверью.

— Ты, чаю, истомился по рассказу моему?

— Да, отец.

— Ну что ж, дело сие было тяжким, сыне, вельми тяжким. Путь не короток, в самый низ Волги, но не в этом туга. А в том, сколь унижений там предстоит русскому князю. Одно утешало и смиряло дух мой, что это наказание от бога. И я терпел, все терпел. И кланялся тени их идола Чингисхана, и промеж огней проходил, и перед ханом на коленях стоял… — Голос у Ярослава Всеволодича дрогнул, он умолк, прикрыл глаза, слабость свою перебарывая.

Александр молчал, стараясь не смотреть на отца, пронзительно жалея его и боясь, чтоб он не почувствовал этой жалости. За это не на шутку мог осерчать старый воин, всю жизнь искоренявший из сердца сие немужское чувство и презиравший его в других.

— Но чего не вынесешь ради отней земли, — заговорил опять Ярослав Всеволодич, не открывая глаз. — Для того тебе о своем унижении сказываю, чтобы ты знал, что ждет тебя в Орде. А туда и тебя позовут. Не сегодня-завтра, а позовут. Так не за гордыней своей иди, сыне. — Ярослав открыл глаза, они блестели лихорадочно. — Согни в Орде в дугу ее, окаянную, там следуй токмо разуму и хитрости лисьей. Слышишь? Льсти в меру и держись с достоинством. Батый, хоша и в лести купается, — невысоко ее ценит. Он мужественных любит и уважает. Даже врагов. А мы какие ему враги? Мы, сыне, теперь голдовники[95] его, но достоинства терять не можем, ибо народу русскому мы князья все же. Понял?

— Понял, отец. Спасибо.

— За что спасибо-то, князь?

— За науку.

Ярослав Всеволодич тихо засмеялся, на удивленный взгляд сына махнул рукой:

— Подь ты совсем. То не наука, сыне, — мука. Вишь, до чего дожили — правнука Мономахова учим на колени пред погаными становиться. Тьфу, прости, господи.

— Ну, а что Батый тебе сказал, чем жаловал? — спросил Александр.

— Батый жаловал меня великим князем всея Руси. И Киев под меня отдал. Он же Дмитра Ейковича наместником в Киев утвердил. Так что по ярлыку — грамоте их окаянной — улус у меня не маленький. Но зато и забот мне того больше, со всего этого мне ж и десятину татарам сбирать. От всего десятое им. От коней, от снопов, от мехов и даже от людей. Каждого десятого им в рабы посылать надо будет. Мню, это начало, то ли еще впереди нас ждет.

Александр вскочил с лавки, прошел по горнице. Ярослав внимательно наблюдал за ним.

— Да, Александр, что у тебя с немцами там за союз был?

— Какой союз? Просто о мире и торговле да о размене пленными с немцами договорились.

— Вот видишь, значит, хану неверно передали. Впрочем, погоди… Вот же лиса татарская! — Ярослав хлопнул себя по лбу и даже сел на ложе. — Ведь и я ему говорю: мол, наверное, ряд о мире Александр заключал. А он глазки прикроет и твердит: «Ой, смотри, князь, не ищет ли твой славный сын союза со свеями и немцами против нас».

— Так ты б и сказал ему, что мы там мира лишь всегда искали.

— Я так и говорил. Плохо, что о ряде твоем с немцами я от него узнал, не от тебя.

— Но ты тогда в пути был уже, как бы я уведомил тебя.

— А он меня сим «союзом» огорошил. Я ж, не зная истины, наверное, нетверд был в возражениях, ибо чувствую — не поверил он мне, не поверил, черт косоглазый. И уж, если по чести, сын его меня выручил — Сартак. Он твоего возраста и много наслышан о твоих ратях. В свою кибитку меня зазывал, выпытывал, как ты на Неве свеев побил. Ну я рассказал, так он долго языком цокал: «Ай, молодец князь Александр! Ай, орел! Ай, беркут! С таким хочу другом быть». Так что учти, сыне, поедешь в Орду, ищи союзника в нем. Сгодится.

— Сартак… — повторил задумчиво Александр.

Вскоре после возвращения Ярослава из Орды занедужила великая княгиня Феодосья Игоревна и, как ни старались лечцы, умерла через неделю.

Перед смертью попросила мужа: «Положи меня с Федюшкой». И пришлось Ярославу Всеволодичу, исполняя последнюю волю жены, отринув все дела, везти гроб с телом покойницы в Новгород.

Отпели великую княгиню, как и положено по чину, торжественно и пышно, с великим плачем и стенаниями. Лишь в глазах Ярослава и Александра никто слезинки не заметил, но мрачность и тоску потаенную. Ни отец, ни сын за время похорон уст не разомкнули.

Положили Феодосью Игоревну в Юрьевском монастыре рядом с сыном ее старшим Федором.

Дома уже, на поминках, тихо вздохнул Ярослав:

— Отмучилась мать, царствие ей небесное. Что-то нам грядет, угадать бы…

Не было мира и в огромной империи татаро-монголов, раскинувшейся от берегов Великого океана до Закарпатья. Грызлись меж собой потомки великого завоевателя Чингисхана. Батый — любимый внук его — остановил свою кибитку в низовьях Волги, основав столицу Золотой Орды — Сарай. И хотя завоевание Руси и других земель на заходе было его заслугой, в Каракоруме — ставке великого хана — всячески старались ограничить его влияние в подвластных землях, бесцеремонно вмешиваясь во все серьезные решения Батыя.

Вмешались и в назначение великим князем Ярослава Всеволодича. Воротился наконец из Каракорума сын Константин, потративший на поездку почти два года. Он и привез отцу строгое веление ехать ко двору великого хана, дабы из его рук и получить благословение на великокняжеский стол Руси.

Прискакал из Новгорода вызванный отцом Александр.

— Ну, княже, — сказал Ярослав, когда они опять уединились, — помяни мое слово, не к добру сие. Была весть мне, что званы к Батыю Михаил Черниговский и Даниил из Галича. Уж не хотят ли поганые свести нас, аки петухов на кругу? Кто кого. А?