— Ныне Новгородский стол и еще Чернигов под его рукой.

— Вот видишь, как богат твой князь. А у меня, окромя Переяславля, какой-то паршивый Волок Ламский, и я его ж еще отдай. По-божески ль сие, по-братски ль?

— Но, светлый князь, ты ведаешь, что…

— Я ведаю, — перебил Ярослав, — что у меня два наследника, — кивнул он в сторону княжичей, — а у Михаила один. И ежели я начну раздаривать города и веси, то какие ж тогда они князья будут, сыны мои? А? Я не ворог им, но отец кровный. — Ярослав поднялся со стольца, давая понять этим, что разговор окончен.

— Передай князю мое слово твердое: пусть каждый владеет тем, чем владеет. Аминь!

Посол открыл было рот, чтобы еще сказать что-то, но князь величественно поднял правую руку, напоминая опять: «Все. Говорить больше не о чем».

XXI

ЗБРОДНИ[65]

Земли трясение приключилось аккурат в обедню. Закачались, затрещали стены церковные, ударили сами собой колокола. Молящимся помстилось: пришел конец света. В ужасе крича, бросились они вон.

Священник, забыв о благочинии, носился у царских врат и твердил одно как помешанный:

— Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Для Переяславля напасть эта окончилась благополучно, никто задавлен не был, лишь церковь святого Михаила расселась надвое, грозя вот-вот обвалиться.

Но в других городах Руси многие церкви каменные рухнули, похоронив под собой молящихся.

— То, братие, не на добро, на зло, — вопили на торжищах калики перехожие.

— Земля грехами нашими колеблется, — вторили им служители церкви, пугая верующих, — беззакония нашего носити не может. Просите всевышнего, дабы смиловался над рабами своими.

— Забыли мы, забыли о душах наших, все о бренных телесах печемся, — гундосили монахи, мирян поучая. — Вот бог и дал знак, всколебал землю.

И уж совсем обезумели христиане, когда второй знак явился: среди бела дня 14 мая солнце на небе исчезать стало. Крик и плач поднялся в городе, все падали ниц, умоляя всевышнего о пощаде. Лишь одна старуха косматая, горбоносая, как ни в чем не бывало, шла с торжища.

— Ведьма, — прошелестело в толпе. — Ведьма-а. Вишь, не печалуется, бога не просит, пото как с нечистым знается.

— Она-а-а! — закричал кто-то пронзительно. — Ее рук дело!

— Бей! — рявкнуло несколько глоток.

Градом посыпались в «ведьму» камни и палки. Упала старуха, кровью обливаясь. Не успела карга ни в клубок, ни в свинью оборотиться, не дали ей возможности такой православные. И едва испустила «ведьма» дух, как солнце на небо выкатываться начало. Все светлей да светлей, и вот уж оно все, родимое, вылупилось. От радости великой кинулись христиане со слезами обниматься друг с другом. Целовались, умилялись, что распознали вовремя слугу дьявола и свершили дело богоугодное.

Издали смотрели на тело нечистой старухи, детей припугивая косматой, палками кидая уже в мертвую. Лишь темной ночью, когда давно спали люди в избах своих, прокрались к старухе ее сыновья. Вытащили из-под камней и палок тело матери своей глухонемой и истаяли в темноте вместе с нею. Думали они, что спят все. Ан нет, видел это сторож торговый, да пикнуть не посмел, онемел от страха. А утром уже рассказывал всем о том, как явились два черта и уволокли под землю ведьму-то. Крестились люди, внимая сторожу.

— Господи, помилуй!

— За что ж это на нас страсти-напасти?

— То не на добро, на зло, — твердили калики перехожие.

— Быть рати великой, — хмурились мужи.

— Не быть опять обилию, — вздыхали жены.

Знамения эти не очень и Ярославу Всеволодичу по душе были. С чего, неведомо, а решил он вдруг, что великий князь сторону Михаила взял. Никаких причин к подозрению такому не было, но сердце-вещун шептало князю: берегись. Возможно, тому послужило и долгое молчание брата.

И надумал Ярослав грамоту великому князю послать, а в ней спросить о здравии его самого и семьи, описать заодно знамения и посоветоваться как с братом старшим: что бы могли обозначать земли трясение и солнца затемнение?

А уж получив ответ на свою грамоту, князь сумеет не только прочесть написанное, но и догадаться, о чем думал Юрий Всеволодич, отвечая младшему брату. Ох, умен и хитер Ярослав Всеволодич, сумеет прочесть меж строк то, о чем молчит его собеседник.

Написал князь письмо на добром листе пергамента, вызвал к себе Сбыслава и, передав грамоту, наказал:

— Беги во Владимир к великому князю Юрию Всеволодичу, передай с почтением мою грамоту, дождись ответа на нее и возвращайся немедля, коня и себя не жалея.

Сбыслав седлал коня на конюшне, когда проходивший мимо Ратмир поинтересовался:

— Далеко ль сбираешься?

— Во Владимир, с грамотой княжей.

Услышав это, Ратмир остановился, попросил жарко:

— Возьми меня с собой, Сбыслав. Возьми. А?

— Мне-то что, вдвоем веселей да и безопасней. А княжич пустит ли?

— Подожди, я мигом. — Ратмир кинулся к светлице княжичей. Вбежав туда по высокой лестнице, запыхался. Княжичи были заняты чтением.

— Ярославич! — крикнул Ратмир с порога. — Отпусти меня до Владимира добежать.

— Зачем? — удивился Александр.

— Сбыслава князь с грамотой шлет, и я бы с ним. А? Ярославич, — умоляюще смотрел на господина Ратмир. — Ну отпусти. А?

— Я спрашиваю: зачем тебе туда?

— Отца проведать хочу, — признался Ратмир, зная, что искренность более всего по душе княжичу. — И сразу назад.

— Отца проведать надо, — сказал Александр, снимая со стены свой пояс с калитой. — Но его ж и одарить надо. Чай, ты не у бояр и не у купцов служишь.

Княжич открыл калиту, вытряс на ладонь три серебряные гривны — все, что было в ней.

— Вот возьми для отца.

Ратмиру горло перехватили подступившие слезы.

— Спаси бог тебя, Ярославич… да я за тебя… да ты мне, — лепетал он дрожащими губами, ссыпая куны в свою калиту.

Они выехали из Переяславля после обеда, миновали мост через ров, окружавший крепость, и, подстегнув коней, поскакали к синеющему впереди лесу.

Ратмир нет-нет да оглядывался на удаляющийся Переяславль, долго видел сияющий купол Спаса, и сердце его наполнялось отчего-то грустью и чувством благодарности юному княжичу, не только отпустившему его, но и щедро одарившему.

К Владимиру подъезжали они к обеду третьего дня, переночевав две ночи у смердов в весках.

Ратмир волновался на пороге родного города, узнавая и не узнавая его. Пронесшийся два года назад пожар уничтожил большую часть Владимира, и теперь заново отстроенные улицы желтели свежими срубами изб и оград.

— Я к отцу. А? — обернулся Ратмир к Сбыславу.

— Езжай, чай, дорогу ко двору князя найдешь потом. Завтра об это время загляни туда. Может, уже великий князь ответ напишет. Мне ведь не задерживаться велено.

— Ладно.

Ратмир свернул в переулок и поскакал в сторону родной улицы. И чем ближе он подъезжал, тем сильнее волновался. Вдруг явился какой-то непонятный, необъяснимый страх. Он понял его причину, когда въехал в родную улицу: на ней не сохранилось ни одной старой избы. Ратмир едва признал место, где когда-то стоял дом его отца. Там уже белел сруб новенькой сосновой клети, кровля на ней была закончена.

«Ай, молодец отец, — подумал с радостью Ратмир. — Добрую избу уже спроворил».

Так как изгороди и ворот еще не было, Ратмир подъехал к самой клети, высматривая, за что привязать коня. Но тут вышел из избы здоровый бородатый мужичина и, увидев верхового, сам шагнул к нему навстречу.

— Тебе чего, отрок? — спросил он, почесывая через разрез холщовой сорочки волосатую грудь. — Ай забыл чего?

— Здесь раньше жил Петрила-горшечник. Где он? — спросил Ратмир, мрачнея от плохого предчувствия.

— Жил. Верно. Токо теперь тот горшечник, считай, уж четыре лета в блаженных обретается.

— Как в блаженных? — обмер Ратмир.

— Ну как. Ведомо… Тронулся муж в уме.

— А где он?