— Сказывал, великий князь.

— Так пошто нарушил мое веление? — повысил голос Александр. — Отвечай! Пошто нарушил? Ты! Ты, князь, мизинных людишек поднял, вместо того чтоб поприжать их. Пошто?

— Я не поднимал их, великий князь. Я только встал за правду.

— Не смей говорить о правде! — опять перебил отец. — Раз бежал, бросив всех, стало быть, мелка твоя правда оказалась, очень скоро в кривду слиняла. Ишь ты, у отца Петрилы кобылу отняли, — усмехнулся зло великий князь. — А того неведомо, что за численниками Орда стоит. Вы их сто перебили за вашу правду, а они придут — всю Русь распнут, на каждый кол по голове русской взденут. Ты думал об этом, князь? Тебя спрашиваю, ты думал об этом?

Василий Александрович поднял глаза на отца, в этом вопросительном «князь» почудилось ему — нет, не прощение, — но какой-то намек на равенство обоих перед отчиной.

— Но ведь не один я так, великий князь. Даниил Романович всех нас старее, а ведь тоже супротив татар ратоборствует.

— Даниилу Романовичу бог судья. Он еще с Калки с ними счеты не свел. Но он-то хоть не с численниками воюет, с ханом. А ты? А вы? Вас судить надо как зажигальников. Слышь, зажигальники вы, и ты в первую голову.

Василий вздрогнул при последних словах, совсем сник, потому как знал, что грозит при таком обвинении. Александр понял состояние Василия, но не жалость шевельнулась в нем — презрение и брезгливость: «И это мой сын. Боже мой, за что, за что ты так наказал меня, дав ему сердце не сокола, но курицы… Что мне в нем, что отчине измордованной от такого князя?»

— Поспешители твои во главе с кузнецом, — заговорил Александр, четко выделяя каждое слово, — повешены мной на торжище новгородском. В чем уведомить тебя спешу. А что ж с тобой створить, главным зачинщиком? А?

— Пр-рости, великий князь, — прошептал дрогнувшим голосом Василий. — Видит бог, не чаял я худого.

— Ты знаешь, предательства я никогда не прощал. И тебе не прощу. Запомни. — Александр поднялся со скамьи, звякнув ножнами меча о лавку, сжал левой рукой рукоять его и, помедлив, продолжал: — Что петли тебе не досталось, то не тебя ради. Нет. То ради покоя великой княгини, что под сердцем тебя вынашивала.

Василий, поняв, что смерти ему не будет, всхлипнув, кинулся было к руке отца, благодарить. Но тот вскинул левую руку перед собой, воскликнул гневно:

— Прочь!

И пошел к двери, опахнув плащом князя Василия. Там, уже у самого выхода, остановился, обернулся вполоборота.

— Отныне княжьего стола тебя лишаю. Завтра под стражей поедешь на Низ в Городец. Если в пути-дороге куда бежать умыслишь, не взыщи, найду — повешу.

Поняв, что это последние отцовы слова, что он сейчас уйдет и уж больше они не увидятся, Василий Александрович сложил умоляюще руки:

— Великий князь, позволь во Владимир к матери забежать, повидаться.

— Нет, — решительно ответил Александр. — Великой княгине рожать скоро, и волновать ее никому не след, даже сыну… бывшему.

И вышел, хлопнув дверью столь сильно, что вспугнутой птахой заметался огонек у иконы божьей матери.

XXXVI

ЛОЖНОЕ ПОСОЛЬСТВО

Жестокая расправа над смутьянами хотя и поразила новгородскую чернь, но не сломила ее сопротивления, напротив, озлобила людей того более. И, как всегда бывало в таких случаях, когда возмущение мизинных доходило до края, бояре начинали натягивать вожжи. Ныне была тому еще причина — среди казненных не было ни одного вятшего.

Великий князь сразу почувствовал колебание бояр, когда получил от них приглашение на совет: «Приходи, Александр Ярославич, наставь на путь истинный».

Ну что ж, наставлять так наставлять, чай, не впервой ему. Жаль — ученики нерадивые, уж очень скоро урок забывают.

На боярском совете было непривычно тихо и благопристойно, и Александр понял: струсили вятшие. И ныне все, что говорил великий князь, слушали с таким вниманием, словно сообщал он дива дивные, хотя об этом со степени не раз было сказано: «Не хотите гривнами платить, готовьтесь, — животами».

Кряхтели бояре, переглядывались, ища друг у дружки сочувствия. Оно бы ладно, если б только за себя платить. Кинул гривну татарину, да и все. А то ведь за всех по гривне надо, даже за дите, вчера народившееся, и то гривну подавай. Тьфу, прости, господи! Но и это еще терпимо за своих-то семейных. Куда ни шло. Но холопы! Рабы! За них-то с какой стати калиту развязывать? Иной раб и резаны не стоит, а за него — гривну?! А уж за рабье дите и того тошнее. Этого уж, чтоб в счет не шел, лучше сразу псам на съеденье кинуть.

Вот тут покряхтишь, почешешься. Калита, чай, не бездонная, в ней свои, кровненькие. И что за притча такая: чем в нее больше положишь, тем больше дерут с тебя? То на походы, то на крепости. Ныне вон на хана требуют. Добро мизинному — калиты нет, кун тоже, и забот никаких. А ведь тоже эвон взбулгачились, и никакой управы на них. Ни князь, ни казни утихомирить не могут: не хотят под татар, и все тут.

— А придется мириться, господа, — говорил Александр. — С Ордой нам нужен мир любой ценой.

— А как же с Орденом? — вздохнул Юрий Михайлович. — На какие куны мы станем с ним воевать?

— С Орденом? — переспросил великий князь и, несколько помедлив, сказал: — На Орден я постараюсь татар напустить. Они Орден побьют обязательно. Ныне сильнее татар я не вижу войска. Да-да. И хотя русичам сие слух не ласкает — татары сильнее и нас. Пока. А кто сильнее, тому и дань собирают. Разве это внове вам?

— Так мы ничего, Ярославич, мы б ладно. Но мизинные-то, вишь, как разошлись.

— Ништо. Ежели ваша Софийская сторона решится на счет, то и Торговая никуда не денется. Пошумят пошумят и за ум возьмутся.

Бояре колебались, и великий князь склонял их на число как умел, хотя хорошо понимал, какую вспышку ненависти вызовет это у мизинных против Софийской стороны. Он умышленно шел на эту крайность. Почти год уж бурлит Новгород, убили посадника, своротили с пути князя, добрались до численников. Даже казни, совершенные великим князем, не утишили бунт. Возможно, этот раскол и потасовка между своими отрезвят их наконец?

Александр Ярославич устал уж от всего этого. Ссылка старшего сына ожесточила его. Он не решился оставить среднего, Дмитрия, в этой каше. Пора домой, во Владимир. Надо успокоить великую княгиню. С чьей-то легкой руки пополз слух, что великий князь не пощадил и сына своего, удавив, сунул в мешок и ночью спустил в реку. Находились даже свидетели, видевшие это собственными очами. Не дай бог, дойдет этот слух до великой княгини.

Александр уже жалел, что велел везти Василия тайно, минуя Новгород и Владимир. Он понимал — злой слух пущен его врагами с целью возбудить у мизинных ненависть к великому князю — сыноубийце. Поэтому на боярском совете рассказал об истинной судьбе Василия Александровича: взят под стражу и сослан на Низ, лишен навсегда права наследовать отцу, живет в Городецком монастыре.

Переглядывались бояре в недоумении, шептались: «Это с родным-то сыном эдак. И в летописаниях такого не упоминается. Во, наградил бог великим князем!»

Воротившись с боярского совета на Городище, Александр тут же отправил поспешного течца во Владимир к Михайле Пинещиничу с единственным словом: «Пора». Сам выехал через два дня и ехал кружным путем, дабы не встретиться с Пинещиничем и не возбудить у окружающих каких-либо подозрений.

Пинещинич, как и было договорено, явился в боярский совет, предъявил ханскую пайцзу и оглоушил «вятших» новостью:

— Хан пришел с пятью туменами на Низ, дабы идти и взять на щит Новгород и Псков, если не будут приняты численники.

— Я же говорил, я же говорил! — вскричал Юрий Михайлович. — Допрыгались!

На Остафия Лыкова с испугу икота напала, ничего путного молвить не давала. Через каждое слово «ик» да «ик». Махнули на него рукой: помолчи хоть ты. Остафий в дальний угол забился, дабы не мешать, но и самому все слышать.

Расспрашивали Пинещинича дотошно: «Каков хан?» — «Зверь». — «Везет ли пороки!» — «Везет, и много, не менее сотни. С ними любую крепость за седмицу одолеет».