Братья навалились на численника, опрокинули навзничь, душить начали. Второй, что убил Ивашку, размахивая саблей, кинулся на выручку товарищу.

И сотский, смекнув, чем это кончится, выхватил меч и встретил им струистую саблю.

— Ку-уда, нехристь!

Нет, сотский не хотел убивать его, он думал лишь заслонить безоружных Якуновых.

Но в это время в ворота ворвались оружные люди, сбежавшиеся на призыв женщины. И татарин, поняв, что это конец, с визгом двинулся им навстречу. Навстречу своей смерти.

Вечером на Городище стало известно — в городе перебито более десяти численников. Избиение началось в Давыжевой сотне и, как огонь, перекинулось на соседние улицы.

Главный численник Касачик разгневанный явился в сени к великому князю, только что воротившемуся из Владимира.

— Кто хозяин города?! — вскричал он. — Ты или чернь?

— Зачем кричишь, Касачик? Делу криком не поможешь. Я сам скорблю о случившемся.

Но Касачик — это не Бецик-Берке, он скор в решениях и неумолим.

— Я немедля отъезжаю к хану, этому городу лишь рать нужна, — заявил он твердо.

— Ну что ж, — вздохнул князь. — Твоя воля. Но давай завтра соберем вече, и ты всем скажешь об этом со степени. Сам.

— Ты хочешь и моей смерти, Александр?

— Нет. На вече тебя никто пальцем не тронет, Касачик. Я отвечаю за твою жизнь.

— В твоей стране никто ни за что не отвечает. Твоей стране нужна железная рука хана.

— Мы уже под этой рукой, Касачик. У меня же ханский ярлык на княженье. Что делать? Кому нравится отдавать? Все брать только любят, и твой народ тоже.

— Мой народ — победитель, — гордо заметил Касачик. — И поэтому берет по праву победителя.

— Верно. Я знаю. Поэтому плачу и Новгород заставлю. Потерпи.

— Но как терпеть? Моих людей убивают.

— Больше не будут убивать.

Великий князь ошибся. Уже на следующее утро у гридницы, где жили численники, было обнаружено два убитых татарина. Кто-то, опьяненный дневными «победами» над численниками, пробрался ночью на Городище и, подкараулив, зарезал еще двух татар.

Александр тут же вызвал к себе посадника с тысяцким Жирославом и, бледнея от гнева, сказал:

— Ставьте сторожей на Городище. Некого? Сами сторожите. Но если убьют хоть одного численника, сниму вам головы. Слышите? Своими головами будете мне отвечать за них.

XXXVII

ТЯЖКО ГОСПОДИНУ В ХОЛОПЫ ИДТИ

Господин Великий Новгород бурлил недовольно, не хотелось ему татарский хомут надевать. Но многие уже понимали — не уйти от этого. Вон уж и владыка Далмат с амвона зовет: «Смиримся, братия, ибо всякая власть богом дается». Архиепископу можно смиряться, его татары не облагают данью. Да и не только он — все клобуки освобождены от десятины.

И бояре — вятшие люди — тоже все согласились на число и дань. Одни мизинные, да и то недружно, противятся еще: «Вятшим что? Им есть чем платить. А нам чем? Вот то-то, что головами лишь».

Касачика на вече сопровождала дружина княжья, а когда он взошел на степень, дружинники кольцом окружили ее, зорко следя за новгородцами, дабы никто не посмел вреда знатному татарину сотворить. Им было разрешено убивать на месте всякого, кто злое содеять решится Касачику.

Первым начал говорить посадник Михаил Федорович. Начал с упреков:

— Вы что ж мните, убив численника, Новгороду добрую службу служите? Нет, господа новгородцы, за одного численника их сотня явится, за сотню — тысяча, а там и тьма. У хана терпение не бездонное. Кончится. И тогда горе нам, и бедным и богатым, грядет.

— Но они же первые зачали! — крикнул кто-то из толпы.

— Нет! — перебил зычно посадник. — Их принудили сабли обнажить. Эх, вы, вояки, — в голосе посадника звучало презрение. — Сотней на одного накинулись. Позор вам! Слышите? Позор! Убивцы вы! И запомните: кто уличен будет в убийстве численника, тут же сам живота лишится. Слышите?

По толпе прошел ропот, непонятно какой — то ли осудительный, то ли одобрительный. И посадник объявил громко и раздельно:

— А теперь послушайте, что скажет вам посланец хана Касачик.

— Я прибыл к вам ханским велением, — начал Касачик, — дабы пересчитать вас и данью обложить. Но вы не хотите дать числа нам, да еще и убиваете моих людей. Вот отсюда, со степени, в последний раз спрашиваю: дадите число?

— Дади-им! — закричали новгородцы.

Но еще эхо крика этого не затухло меж церквей, как от краю, что к Торговой площади примыкал, донеслось противное:

— Не-ет числа-а…

Касачик вроде даже обрадовался этому, указал в ту сторону рукой.

— Слыхали? — спросил с издевкой. — Пока все в един голос не дадут числа, считать не буду. А ныне ж отъеду к хану и скажу о вашем непослушании. Сам приедет, сразу послушаетесь.

Касачик оскалился в недоброй ухмылке и пошел со степени.

И он действительно отъехал. На следующий день перед обедом с ужасным скрипом и визгом двинулись кибитки Касачика с Городища. Скрип их хорошо слышен был в Славенском конце.

— А ведь верно, отъехал этот десятиженец, — вздыхали новгородцы. — Будет беда.

— Прискрипит хан, наплачемся.

— И какому дурню «не-ет» орать было надобно?

Вслед за Касачиком и великий князь собрался отъезжать. Посадник, узнав об этом, приехал на Городище, отвел князя в сторону, попросил:

— Александр Ярославич, оставь мне сотню отроков своих. А?

— Что, на своих надежи нет?

— Сам ведаешь, свой на своего худо идет. А твоим отрокам все едино, кого бить. Вели им только меня слушать, и не успеешь до Твери доехать — согласятся все на число как миленькие. Все до единого.

— Ну гляди, Михаил Федорович, для такого дела оставлю тебе отроков. Если согласятся миром на число, шли за мной течца поспешного. Сам вернусь и Касачика уговорю.

Александр не стал расспрашивать, как и чем думает посадник уломать новгородцев; он и сам не любил, когда у него перед серьезной ратью или делом каким кто-нибудь допытывался о его задумках и хитростях. Раз обещал посадник, значит, сделает. Человек он, слава богу, крутой и безбоязненный.

Через день великий князь нагнал Касачика. Ехал тот не спеша, кибитки едва волочились по пням и кочкам. На ночь останавливались, пасли коней, варили сурпу, спали. Днем тоже делали остановки, особенно если попадалась хорошая луговина с доброй травой и близким водопоем.

Такая неспешная езда была на руку Александру. Он не стал обгонять Касачика, тем более что с часу на час ждал течца из Новгорода.

Даже ночью не спалось Александру Ярославичу, сидел у костра, прислушивался к ночным шорохам и писку мышей в траве. Ждал — вот послышится топот копыт. Течца не было.

А днем, когда остановились на обед, нагнал их сам посадник Михаил Федорович с несколькими воинами. Великий князь поднялся ему навстречу. Михаил Федорович шел от коня, поигрывая плетью, и улыбался.

— Уломал? — догадался Александр.

— Уломал, Ярославич. Единым духом теперь орут: согласны на число.

— Ну что ж, идем к Касачику. Скажем ему. Попробуем заворотить его.

— Я привез ему кое-что, заворотит.

У Касачика было десять жен, и каждая имела свою кибитку, и, когда останавливались, кибитки сбивались в кучу, образуя своеобразную веску на колесах, в которую доступ был только хозяину.

Касачика вызвали от младшей жены, был он недоволен вызовом, и Александр уже пожалел о спешке.

— Ну, что случилось? — спросил Касачик, опускаясь на кошму, брошенную в тени берез.

— Можно поворачивать назад, Касачик, — сказал посадник. — Новгород согласился на число.

— А если кто опять «нет» крикнет? — придирался татарин.

— Кто кричал, уже не крикнет, Касачик. — Посадник сделал знак рукой воину, стоявшему у него за спиной.

Тот подал ему небольшой мешок, посадник развязал его и вытряхнул на кошму пять почерневших, сморщенных кусочков мяса.

— Что это? — спросил Касачик.

— Языки тех, кто кричал «нет».

— Хэх, — довольно хмыкнул татарин. — Давно бы так.