— Что, Александр, и ты в поруб захотел?

Русоволосый Александр, намахавший молотом у наковальни грудь и плечи широкие, понял: в сей миг язык острый нужен, сотни ушей ждут ответа его.

— Нет, Михаил, ныне мы по твою черную душу явились, — сказал громко, не скрывая ликования в голосе.

Толпа взвыла торжествующе: вот, мол, как мы тебя, — но тут же осеклась, пораженная.

Посадник не дрогнул, не попятился, не упал на колени, пощады вымаливая, а, наоборот, шагнул с крыльца навстречу Александру, словно взять его сбираясь.

Ах, если б остался он на крыльце, еще неведомо, чем бы кончился бранный поединок. Может быть, и попятилась бы толпа перед его мужеством и достоинством. Может быть.

Но не привык Михаил Степанович в делах половиниться; раз обещал главному смутьяну поруб, вот и шагнул… Шагнул в толпу, как в воду, и мгновенно исчез в ней. А она забурлила в том месте, заклокотала и скоро расступилась.

Посадник лежал на земле раздавленный, растоптанный, лица не видно, кровавое месиво вместо него.

Умер Михаил Степанович не вскрикнув, не охнув, и эта смерть на миру — гордая и жуткая — поразила убийц. И главный из них кузнец Александр вместо того, чтоб крикнуть «на поток!» и начать разграбление имения посадника, крикнул, вскочив на нижнюю ступеньку крыльца:

— Братья-я, идем на Городище, отверзем порубы!

— На Городище! — подхватила толпа. — Ослобоним наших.

Нет, ни у кого не поднялась рука грабить имение храбрейшего мужа Михаила Степановича — слишком уважали в Новгороде это главное мужское достоинство.

Не зря говорится, вести сорока на хвосте переносит. Еще не явилась толпа на Городище, а уж князь Василий знал — посадник убит, растоптан народом.

И, когда этот самый народ явился на княжье подворье, Василий испугался, решив, что настал его черед.

Стражу у ворот и гридницы смяли. Младшая дружина, кто был оружный, сбилась у сеней, намереваясь живот за князя положить.

Но толпа кружилась у гридницы. Сбили замки с порубов. И с торжествующими воплями взняли над головами освобожденных, кидали их вверх радостно, не смущаясь тем, что все узники были в исподнем, а Сысой обеими руками держал портки, дабы не слетели.

Ликовали мизинные, и было с чего — как славно все по-ихнему устроилось. Надо лишь не робеть и друг за дружку держаться.

Кузнец Александр, вмиг взлетевший на волне возмущения в управители толпы, знал, что железо ковать надо скоро, пока не остыло.

— Айда до князя, братья!

Дружинники заступили дорогу, ощетинились копьями. Александр, поощряемый дышавшей за спиной толпой, сказал, отводя копья, упершиеся в него:

— Не дурите, мужи. Я к князю от всего мира, не со злом, со слезницей.

— Пропустите, пропустите, — зашумела толпа. — Пусть князь услышит нас.

Василий Александрович сидел на стольце бледный, напрягшийся, даже ноги под столец подобрал. Кузнец сразу понял — напуган юноша, но соблюл обычай, поклонился в пояс, коснувшись рукой пола — челом ударил:

— От всего мира прошу, князь, дозволь ослобонить мужей, невинно в поруб брошенных: Сысоя да Семена с Нежатой.

— Конечно, конечно, — сказал Василий. — Выпускайте их.

Он видел, что узники уже выпущены, и был озадачен такой просьбой. Но кузнец знал, что делал; теперь уж никто не сможет в будущем обвинить его в самоуправстве: делал по воле князя.

— Да я и не сажал их туда, — добавил Василий с облегчением.

— Мы знаем, князь, что за правду всегда вступаешься. Оттого мы все в твоей воле и готовы животы за тебя положить.

Василий был в недоумении, он не ожидал такого поворота, взглянул вопросительно на Ставра, тот едва кивнул успокоительно: мол, все идет как надо.

А Александр поклонился опять в пояс и попросил с жаром:

— Пожалуй, князь, выдь к своему народу на крыльцо. А то злые языки наболтали, что-де князь бросил нас, бежал в Суздальщину. Выдь, Василий Александрович, успокой народ.

Они вышли на крыльцо втроем — князь, кормилец и кузнец. И Александр поднял руку, тишины у народа требуя. Толпа притихла, кузнец закричал зычно:

— Господа новгородцы, князь Василий Александрович с нами! Он за нас, слуг его сирых и…

— Люба-а-а!.. — вскричали новгородцы столь громко и дружно, что последних слов Александра уж и не слышно было.

В растерянности пребывал князь Василий, глядя на столь дивное единодушие мизинных людей, которые только что убили, затоптали посадника. А вот ему, князю, хвалы орут. Где были они искренни: там, на подворье Михаила Степановича, или здесь, у крыльца княжьего?

XXXII

ГОРЬКОЕ РЕШЕНИЕ

Александр Ярославич сидел на своем стольце хмур и задумчив. Перед ним стоял Юрий Мишинич, только что прискакавший из Новгорода и привезший недобрые вести.

Александра Невского не удивило то, что новгородцы восстали против решения хана, он, пожалуй, предвидел это, но то, что мизинные убили посадника, — тревожило не на шутку. Подобного не было на памяти его.

Но самое главное, что саднило занозой в сердце, — это весть о сыне Василии, вставшем на сторону восставших.

— Может, его принудили как? — спросил князь с надеждой.

— Нет, Александр Ярославич, все творилось по доброй воле. Я сам зрел его, как он стоял на степени с кормильцем и народу обещал татарам не дать в обиду.

— Сопляк, — проворчал князь. — У кого-то на поводу пошел. А Ставра за сие повесить мало, проворонил князя, пес, проворонил.

— Молодо-зелено, — вздохнул сочувственно Юрий.

— Молодость не оправданье для князя, а распутье. По слабости душевной не туда свернул, вот те уже и не князь.

— Може, еще и наладится с Василием Александровичем. С кем не бывает.

— Нет, — твердо сказал князь. — Он знал, что Елевферий мной послан и что слова его — мои слова. А он — им вперекор. Значит, изменил мне, великому князю. Нет ему прощения.

С последними словами Александр пристукнул ладонью по подлокотнику, словно ставя точку, и поднялся.

— Ступай отдыхай, Юрий Мишинич. Поедешь со мной в Новгород. Я сам повезу численников татарских и заставлю новгородцев дать число.

Из сеней великий князь прошел в терем жены Александры Брячиславны — она тоже ждала вестей о старшем сыне. Василий не баловал мать посланиями, если иногда и писал, то лишь отцу.

Посвящать жену в подробности великий князь не хотел, сказал только, что-де Василий, забыв о своем звании, связался с мизинными людишками, что-де придется у него стол отобрать.

— Что ты с ним собираешься делать? — спросила, тая тревогу, жена.

— Пока не ведаю. На месте узнаю, рассужу. Может, это навет на него.

— Разберись, батюшко, разберись. Не забудь, что он первенец наш, хотели еще Жданом назвать.

«Вот и дождался я от этого Ждана радости», — подумал горько князь, а вслух сказал:

— Возьму с собой княжича Дмитрия.

— Неужто на стол садить?

— Там видно будет, может, и посажу.

— Но он же млад еще, батюшко, а в Новгороде, сам знаешь, не стол — гнездо осиное.

— Ништо, мать. У Дмитрия кормилец поумнее Васильевого. А что до годов, то я тож в такие лета наместничал. Как отец говаривал, из трудной младости добрые князья выходят. Пусть и Дмитрий поварится в котле новгородском.

Поздно вечером, уже при свечах, великий князь вызвал к себе Пинещинича. Когда он явился, Александр велел выйти даже своему ближайшему милостнику Светозару.

— Встань за дверью, — приказал он ему, — и никого близко не подпускай, да и сам уши не востри, беседа не про них.

Оставшись наедине с Пинещиничем, князь пригласил:

— Садись, Михайло, к столу поближе. Говорить негромко станем.

Князь долго и внимательно смотрел Пинещиничу в лицо, потом перевел взгляд на огонь свечи.

— Я уеду с численниками в Новгород, ты останешься здесь. Сиди тихо, на улицу без надобности не суйся. Я уверен, что твои земляки-новгородцы упрутся насмерть. Когда я перепробую с ними все, что сумею, и не добьюсь ничего, тогда тайно пришлю тебе человека. Он скажет тебе только одно слово: «Пора». И все. Получив этот мой знак, ты немедленно выезжаешь в Новгород. Встречи со мной не ищи, а по прибытии явись в боярский совет и вели сзывать вече. На вече со степени объявишь, что хан с войском уже на Суздальщине и готовится идти на Новгород ратью, если не получит числа. А дабы верили все, что ты послан ханом, вот тебе пайцза золотая. Покажешь ее, мол, она от хана.