Светозар стоял позади владык и, видя, сколь старательно и дружно молились они у ложа умирающего, слабо надеяться начал, что уговорят они всевышнего не забирать пока князя. Должны уговорить, чай, не простые попы, а митрополит с епископом. Им бог не сможет отказать.

До самого рассвета молились Кириллы. Светозар тоже подсоблял им, молился как мог, одно повторяя: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!»

Князь к утру вроде утихать начал, дышал уже не столь тяжко, хрипеть перестал почти.

«Ну, кажись, бог услышал нас, — подумал Светозар. — Вроде легчает ему». Но в это время немец склонился над князем, прислушался, шмыгнул носом, как бы принюхиваясь, и прошептал зловеще:

— Отходит.

— Тыт! — Прервав молитву, митрополит зло цыкнул на него и ожег таким взглядом, что лечец словно растворился в темном углу.

Когда совсем рассвело, прискакал на Городище Миша Стояныч с Лучебором. И первое, что спросил, ввалившись в горницу:

— Ж-жив?

— Дышит, — прошептал Светозар.

— P-раз д-дышит, н-не пом-мрет. Л-лучебор-р, ж-живо з-за д-дело!

Владыки духовные не стали чиниться, уступили место лечцу привезенному, вышли из душной горницы, утомленные и вспотевшие от долгого бдения. Светозар выскользнул следом, дабы шубы им накинуть поверх ряс, не простыли чтоб.

Поймав жалкий умоляющий взгляд милостника княжьего, митрополит молвил:

— Даст бог, сдюжит, — и, изморщив нос, добавил: — А немца гони, не лечит — смерть зовет.

На третий день легчать стало князю.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

БРАТ НА БРАТА — ПУЩЕ СУПОСТАТА

XVIII

ОПЯТЬ САРАЙ ЗОВЕТ

Весть с полудня Руси пришла дивная: князь галицкий Даниил Романович получил от папы римского корону и принял католичество. На боярском совете новгородском, где прочли грамоту об этом, приняли весть по-разному.

— Тьфу! — сплюнул архиепископ Далмат. — Богоотступничество да не простится вовеки.

— Зато теперь король он, не нам чета, — пошутил посадник Сбыслав Якунович.

— Да хошь бы и царь, но как же от веры своей отступать? Мы ж не отступили. — Далмат взглянул на Александра Невского, под «мы» разумея его — князя, которого папа римский давно звал в свои объятия. Не дозвался ж.

Князь, сочтя сие за приглашение к спору, заговорил:

— Не нам судить его. Он тоже зажат меж молотом и наковальней. С одной стороны татары, с другой — римляне с своими посулами. Думаю, что князь Даниил пошел на это, ища союза противу татар. Искал у нас — не нашел, вот и оборотился к папе. И дочь Миндовга потому ж в снохи себе взял.

— Все равно сие переветничество духовное, — не согласился Далмат.

Александр не стал спорить с новым владыкой, к назначению которого сам приложил немало сил, хотя вполне мог бы напомнить ему о Владимире святом — Красном Солнышке. Тот ведь тоже, родившись и выросши в вере языческой, изменил ей, приняв православие. И сам принял, и всю Русь крестил, силой и мечом загоняя в реки своих вчерашних единоверцев.

— Как бы там ни было, — заключил князь, — но сие одно значит: не ныне, так завтра пойдут татаре через Киев на Галич, и снова быть там плачу и крови великой.

Александр как в воду глядел, но, увы, даже он не смог предвидеть, во что выльется вмешательство татар в дела русские. Но все это было впереди. А пока…

Ярослав Тверской, не решившись пойти на Новгород (брата он сильно побаивался), отправился с дружиной добывать себе Переяславль, заручившись словом Андрея не вмешиваться в спор со старшим братом. Поскольку все братья в свое время родились в Переяславле, все и считали его своим городом. И Ярослав, дабы навсегда утвердиться в Переяславле, захватил с собой жену с детьми, подчеркнув сим всю серьезность своих притязаний.

Пожалуй, один Александр понимал, сколь неуместна ныне ссора между своими. И послал вдогон Ярославцу гонца с требованием воротиться в Тверь и не сеять смуту в гнезде Ярославовом.

Подражая покойному отцу, Ярослав отвечал зло и дерзко (благо был далеко от брата): «Пусть всяк владеет тем, чем владеет. Я владею ныне и Переяславлем».

Андрей на просьбу Александра «усовестить безумца» вообще никак не отозвался, а гонец, воротившийся из Владимира, на словах сообщил:

— Князь Андрей на рать готовится, кует оружие, войско сбирает.

— На кого?

— Не ведаю. Но в народе сказывали — на татар, мстить за прошлые обиды.

— Безумцы! — вскочил Александр со стольца. — Они же погубят Русь совсем.

Вскоре из Сарая явился старый знакомый Каир-бек, и тоже с важной новостью: великая ханша Огул-Гамиш уступила престол хану Мункэ. Князь знал, что скрывалось за словом «уступила». Огул-Гамиш просто-напросто свергли сторонники Батыя. Нет, не зря она опасалась Сарая. Оттуда и пришла ее погибель.

— Мой хан зовет тебя, князь, — говорил Каир-бек. — Надо скоро-скоро Сарай бежать.

Посланец Батыя оказался верен себе: сообщив безвозмездно повеление хана, далее соглашался говорить лишь за мзду.

— Ежели хорошо платишь, князь, то я тихо-тихо ухо говори, зачем зовет тебя хан.

Александр засмеялся, кинул татарину калиту. Тот поймал ее, без стеснения взвесил на ладони, вздохнул, словно продешевить боясь.

— Хан тебя великим князем делать хочет. Вот.

— Ну спасибо за весть, — отвечал Александр, и без Каир-бека догадывавшийся о причине вызова.

Но как ехать, если на Руси черт-те что творится? Родные братья выпряглись, творят несуразное. Спасибо, хоть Константин сидит тихонько в Угличе. Но Ярослав-то, Андрей!.. Какого рожна им надо? Чего ищут себе? Чести? Так погибели накличут, и не только на себя, на всю Суздальщину.

«Ну ладно, получу ярлык на великое княженье, ворочусь, я им покажу, где раки зимуют. Я им задам чести».

Так думал князь, отправляясь в Сарай.

На этот раз Батый встретил его милостиво и на удивление дружелюбно. Сразу предложил выпить с ним кумыса, и Александр взял в руки серебряную чашу с напитком, к которому уже привык за прошлую поездку и даже полюбил за ядреность и крепость.

Одно смущало: уж больно много было в кумысе грязи, — но и от этого князь знал, как уберечься: всякий раз тихонько крестил чашу и шептал: «Господи, помилуй». И ничего, господь миловал, проносило.

— Ну что, Александр, ныне отдаю тебе всю Русь. А ты, вижу, не радостен отчего-то. А? — Батый, хитро щурясь, посмеивался.

«Неужто догадывается, что творится у нас?» — думал Александр, а вслух сказал:

— Спасибо, хан. Но великое княженье и великие заботы наваливает на выю.

— А как же. Твой брат Андрей не гож на это. Платит выход мало и неисправно. Не знаешь, отчего?

— Не знаю.

— Плохо, что не знаешь. Ведь вы братья.

— Не слушает он меня. Молод еще, глуп.

— Вот то-то что глуп, — сказал Батый, опуская взгляд в чашу. — Но ничего, скоро умнеть начнет… — И улыбнулся как-то нехорошо.

Князь не придал особого значения этой улыбке, только потом, много позже, вспоминая этот разговор, вполне оценил ухмылку Батыя. Слишком дорого она отчине обошлась.

— И Даниил совсем нехорошо поступил, — продолжал Батый. — Со мной кумыс пил, мирником звался, и нате, союз против меня учиняет с уграми и литвой. Кому верить после этого?

Хан умолк, и Александр понял, что надо смотреть ему в глаза, — он ищет сам взгляда собеседника, дабы убедиться: а тебе можно верить?

Князь выдержал этот лукавый и нелегкий взгляд. Впрочем, ему это нетрудно было — он действительно хотел мира с Сараем и был с Батыем вполне искренен. Правда, он умолчал о ссоре меж братьями, но это уже их личное дело, разберутся и без хана.

— Вот и надумал я ослушника наказать, — опять заговорил Батый. — Послал на Даниила десять туменов под рукой воеводы Куремсы, воина славного и искусного. Как думаешь, хватит силы с ним управиться?

«Десять туменов, это же сто тысяч, — подумал Александр. — Сомнут Даниила они, сомнут. Ведь говорил же ему».

— Что ж молчишь? — спросил хан и напомнил: — Я спрашиваю, достанет ли десяти туменов на Даниила?