— Светозар! — крикнул он.

Слуга явился на пороге.

— Светозар, принеси князю квасу хлебного, да по-ядренистей чтоб.

— Хорошо, Александр Ярославич. Сейчас.

— Вот квасу — выпью, — улыбнулся Даниил. — А то что-то в глотке, как в печи, после хмельного.

Александр тихонько посмеивался, поглядывая из-за кружки на высокого гостя, тот тоже улыбался в ответ, даже не подозревая о настоящей причине веселья хозяина. Думал, смеется присловью его о пересохшей глотке.

XVII

БОЛЕЗНЬ

Кирилл сравнительно легко согласился на перенос митрополии во Владимир, поставив условием лишь приписку нескольких деревень к ней для прокорма. И еще сказал с сомнением:

— По сердцу ль сие будет великому князю Андрею Ярославичу?

— Да ты что, святой отец, — удивился Александр. — Да сие для всех нас станет счастием великим.

— Для тебя — да, сын мой, — согласился старец. — Но Владимир ныне не за тобой ведь.

«Будет за мной», — хотел сказать Александр, но удержался, промолчал: не в его правилах было вперед языком забегать.

Но, к его удивлению, митрополит оказался прав в своих сомнениях. Весть о создании митрополии во Владимире Андрей встретил довольно равнодушно. Александр отнес это на счет юной жены, которая пока занимала главное место в мыслях Андрея, что было вполне естественно. Но когда он сказал брату о приписке деревень к митрополии, тот неожиданно встал на дыбы.

— Не дам ни одной.

— Ты что, с ума сошел? — возмутился Александр. — Во Владимире с гибели Митрофана нет епископии. Я с великим трудом митрополии добился, а ты против.

— Я не против. Пусть будет. Но деревень не дам.

— Слышь, Андрей… Не выводи меня из терпения, — сказал с угрозой Александр. — Я старший брат, и мне ныне решать, как и что.

— Но Владимир мне жалован. Мне! — стуча в грудь, вскричал Андрей со слезой в голосе.

— Кем?

— Великой ханшей. Не знаешь, что ли?

— Дурак. Великая ханша сие сотворила, чтоб нас перессорить. Сколько тебе говорить можно об этом. Ты кого тешишь своим упрямством? Думаешь, себя? Нет, братец, ты ее поганую душу тешишь. И потом, ежели по совести, — у епископии были деревни, потом к отцу перешли. Вот их и воротишь митрополии.

— Был бы отец живой, он бы ни за что не отдал своего. Ни за что! — вскричал опять Андрей.

— Ну, хватит! — повысил голос и Александр. — Я в Новеград с Кириллом отъезжаю, владыку ставить. Он сюда один возвернется. И если я узнаю, что ты ему перечить начал, учти, Андрей, пойду ратью на тебя. Слышишь? Не посмотрю, что брат. Сгоню со стола.

Дабы митрополит из Новгорода не возвращался в одиночестве, Александр позвал ехать с ним епископа ростовского Кирилла. Посадил обоих Кириллов в одну кибитку: пусть поговорят святые отцы. Кто, как не епископ, может рассказать митрополиту о делах епархии Ростово-Суздальской, о монастырях.

Сам всю дорогу скакал верхом и, хотя с чего-то в пути начало кости ломить, в сани не садился вперекор желанию своему. «Нечего слабостям потакать».

Знал, что в санях, в тепле тулупном заноет занозой в сердце пря с Андреем. Думал, обрадуется младший брат стараниям его с митрополией, благодарить станет, а он, вишь, в дыбки. Ежели в сем деле святом перечит, то что ж в других делах будет? И все это ведьма каракорумская! Ведь сообразила этакому зеленоротому Владимир пожаловать, старшего под младшего подвела. И ему-то, дурню, никак не втолкуешь, что поставлен он с умыслом, со злым умыслом. Втемяшил в башку себе, что он и впрямь великий. Господи, умнел бы, что ли, он скорей!

Одно утешало в пути князя — что его святые старцы не возносились в дороге, не спесивились, во всех весях, где стоянки были, отправляли все, что священникам положено: отпевали покойников, крестили новорожденных, венчали молодых…

В Твери их встретил младший брат Александра Ярослав Ярославич, сидевший здесь князем. Насколько Ярослав был ласков и любезен со святыми отцами, настолько холоден по отношению к брату. Оно и понятно, вырос он вдали от Александра, если и виделись они, то мельком. И к тому же, в отличие от Андрея, Ярослав был скрытен и лукав. И хотя ни словом он не обмолвился о своих планах, Александр знал, догадывался, что у него на уме. Ясно — Новгород, вот его мечта вожделенная. Оттого и косится на старшего брата недружелюбно.

После Твери совсем худо стало Александру. Думал, въедет на Городище верхом, как хозяин, — не вышло. Почти упал с седла на руки Светозару, тот уложил его в сани на медвежью полсть, укрыл с головой тулупами. Но ничто не согревало уж князя. Под тулупами клацал зубами от холода, пронзавшего все тело. В сознании, висевшем на волоске, стучала мысль горькая:

«Не на кого, не на кого положиться. Во Владимире волчонка оставил, здесь, в Твери, того хуже чудище сидит. Отворотись — на спину дикой рысью кинется. Господи, подскажи! Господи, вразуми их!»

Но вдруг в тоске безысходной, словно лучиком во тьме, блеснуло: «А сын-то! Василий-то! Вот моя надежа и опора. Вот! Вася, Васенька, Василий Александрович!»

По лицу князя слезы бежали непрошеные, хорошо хоть никому не видимые.

На Городище привезли князя совсем расхворавшегося. Сам не смог идти, голова кружилась, ноги подкашивались. Прямо на полсти медвежьей внесли его гридни в теплую горницу.

Прибежала княгиня Александра Брячиславна, охнула:

— Что с тобой, батюшко?

Давно не видалась с мужем, вот и дождалась, кинулась на колени у ложа, хотела поцеловать, но он предупредил:

— Не надо, мать. А ну хворь заразная… Как там Васятко?

— Вася, слава богу, жив-здоров. Уж писать выучился, книги читает. По псалтыри так скоро, так скоро, ровно горохом сыплет.

— По псалтыри, говоришь, — прошептал князь, тяжело дыша. — Псалтырь отыми, спрячь, чай, не в чернецы готовлю — во князья. Давай ему читать о подвигах пращуров наших, о полку Игореве, о походах Мономаха, о преславной жизни Святослава. Слышишь?

— Слышу, батюшко. Створю, как велишь.

— Да пока ко мне не пускай: не дай бог заразиха у меня. Ежели всевышний к себе позовет, сам покличу. Иди, мать, иди, не стой около.

С князем остался лишь милостник его ближний Светозар, да потом привели немца-лечца с Готского берега.

Весть о тяжелой болезни князя, словно искра, мигом в город перелетела, радуя недругов тайных и явных.

— Помрет, видать.

— Туды ему и дорога, прихвостню татарскому. Поди, опять десятину явился для них драть.

Встревожила весть друзей его старых. Миша Стояныч, услыхав, что помирает Ярославич, вскричал:

— Н-не д-дадим пом-мереть. А Л-лучеб-бор н-на чё?!

И, запрягши в сани лучших коней, погнал в сторону Пскова, об одном бога моля — чтоб старик живым оказался.

К ночи князю совсем худо стало, дышал тяжело, часто, с хрипом, глаза замутились, губы обметало пузырьками. Светозар был около, то и дело теплой сыты предлагал господину. Немец-лечец за стенкой дрых.

Наконец после полуночи князь прохрипел тяжело, придавленно:

— Зови Кирилла, пусть соборует. Скорей, а то не дождусь.

Разбудив немца, в чем был — в одной сорочке — Светозар кинулся на двор, а там к терему, в котором епископ и митрополит остановились. Ворвался в опочивальню к владыкам, растолкал того, кто ближе оказался, глотая слезы, крикнул:

— Отец святый, скорей! Ярославич помирает!

Взбулгачились[107] оба Кирилла, кряхтя и охая, оболокались в рясы при тусклом свете лампадки у образа. Путаясь в рясах, бежали через темный двор за милостником, задыхаясь, лезли по лестницам. Наконец вошли в горницу, жарко натопленную, где лежал хворый князь. Но не дождался он владык, впал в забытье. Дышал часто, коротко, ничего уже не слыша и не видя. Тут же суетился немец-лечец, прикладывая какие-то примочки к голове.

— Ну как? — спросил митрополит.

— Софсем плёх князь, к утру помирай надо.

— «Помирай надо», — передразнил немца Кирилл. — То не в твоей воле, в божьей, — и, оборотившись к иконе, начал жарко молиться.