Я прибежала к дяде Эйнару и закричала:
— Посмотри, что я сделала!
— Очень хорошо, — сказал он. — Ничего другого не могу сказать, только «очень хорошо».
Я взяла свою стипендию в самых мелких купюрах, которые только имелись в банке, и, придя домой, швырнула их под самый потолок, и они парили надо мной, как золотой дождь над Данаей, но мне показалось это просто глупым, и я снова побежала к дяде Эйнару и крикнула ему:
— Эй, ты! Что ты сделал, когда первый раз получил собственные деньги?
Он ответил:
— Они жгли мне карман, я должен был избавиться от них как можно скорее, я должен был купить самое важное.
А затем он пошел и купил дурацкую бутылочку с розовым маслом.
Я считаю, что он поступил совершенно правильно.
Некоторые говорят, что дядя Эйнар сноб, и я надеюсь, что смогу идти дальше этим же путем.
Если в голову придет идея
Папа никогда не говорит о скульптуре. Это слишком важная тема, чтобы говорить о ней. Только однажды, когда он вернулся из ресторана «Гамбрини» и мы встретились дверей тамбура, он поделился, что теперь создаст нечто совершенно новое — скульптура не будет ни сидеть, ни лежать, ни стоять, да и не ходить тоже!
Какое колоссальное доверие ко мне! И, не подумав, я воскликнула:
— Она поползет!
Разумеется, эту статуэтку он так никогда и не изваял.
С идеями всегда происходит нечто особенное, примерно так же, как и с эскизами. Предположим, художник набросал эскиз, изящный и красивый настолько, что его никак нельзя не показать, дабы удостоиться похвалы; а когда эскизом навосхищаются вволю, художник начинает пугаться за свой замысел — ведь эскиз уже не способен к дальнейшему развитию, не способен расти, сколько не вкладывай в него тяжкого профессионального труда; он готов, чтобы его вставили в рамку — там эскиз и покоится.
Точно так же, если ищешь, никак нельзя показать написанное или — что еще хуже — прочитать это вслух, никак нельзя сохранить то, что ты сделал, пока не узнаешь, что сотворено и что следовало бы оставить в покое, дабы похоронить с годами.
Быть может, чуточку то же самое происходит и когда влюблен; тут уж никак нельзя не прокричать повсюду, не возвестить над всеми крышами, что с тобой свершилось чудо! Жаль, что нельзя хоть немного, хоть на одну неделю сохранить это дивное таинство для себя скрытым нетронутым, словно эскиз в процессе творчества.
Порой я думаю о том художнике в Китае, который безуспешно рисовал дерево, постоянно одно и то же дерево, и оно ему никак не удавалось, а он ничуть не отчаивался. Но позднее, в одно прекрасное утро, когда его борода уже успела поседеть, он увидел наконец свое дерево! И смог безо всякого труда нарисовать самое прекрасное и наиболее убедительное дерево, что когда-либо было нарисовано в Китае.
Интересно, продолжал ли он рисовать деревья или попытался создать что-либо совсем другое.
А иногда я думаю о другом художнике, к которому вдохновение, этот благостный миг, слетает как дар; это может произойти когда угодно, и почему бы не благодаря картине, молниеносно мелькнувшей в окне поезда! И я утверждаю, что это ужасающе несправедливо!
Я спросила папу, что думает он.
Но он пробормотал лишь что-то о том, есть ли тут в конце концов какая-либо разница.
Письма к Кониковой
1941, пятница
Ева, ты уехала!
Как может комната быть такой пустой, хотя она битком набита всяким хламом!.. Коникова, откровенно говоря, ты оставила после себя хаос, и откуда мне знать, кому что понадобится… что Борису, а что Абраше[103], а может, твоей маме или Аде Индуреки? Отдать ли ключи дворнику или пока оставить их у себя… и что мне делать с бумагами в нижнем ящике? А ты что… забыла взять с собой зеленую сумку или хочешь избавиться от нее — а она на замке! Ты не успела отдать каких-либо разумных распоряжений, не до этого было, вечно эти прощальные вечеринки, когда ты пела русские романсы, а твои друзья плакали, если не ругали в тот момент политику, и все это было… было так по-еврейски, так патетично…
Извини, ты сама знаешь, что я твой друг, но я возмущена, и зачем нужно было всей компании непременно провожать тебя к поезду, к этому последнему поезду на Петсамо[104], в такой драматический момент. Боже упаси… Я так и не успела показать тебе список вопросов, о чем твои воздыхатели понятия не имеют, потому что они просто-напросто непрактичны!
Ты слышала только их, пока они, стоя на перроне, ныли о том, как будет ужасно, когда поезд все-таки тронется, неужели тронется… и говорили, говорили, а в общем, не сказали ничего… это они, по крайней мере, заметили, хоть сформулировать и не могли!
Твоя мама все время звонит. Впечатление, будто она обижена.
Неужели ты думаешь, что в Америке будет лучше, ты ведь не говоришь даже на плохом английском.
Дворник вернул твое белье из стирки, ты, надо полагать, не хочешь взять его?
Ни один человек на вокзале не вел себя естественно, а я и вовсе молчала…
Когда Ева Коникова оставляет континент, тут, ха-ха, сказать больше нечего! Тебе наверняка меня не хватает.
P. S. И вообще, подумай хорошенько о том, почему ты пустилась в путь, ты в самом деле уверена, что это знаешь? Мне кажется, что ты только сваливаешь вину на войну, которая приближается, ты просто хочешь удрать снова — это твое вечное желание бежать все дальше и дальше, а потом бесконечно горевать обо всем, от чего отказываешься и стремишься избавиться. Не правда ли? Нынче ты изображаешь Мужественного Новопоселенца. Прости меня! На днях я напишу тебе письмо.
Ты чувствуешь себя свободной или нет?
Иначе я не смогу простить тебя.
Назавтра.
Теперь ты, наверное, уже на борту парохода.
Однажды ты обмолвилась, будто ощущаешь себя альбатросом, и мне это показалось несколько вычурным, слишком изысканным, но теперь я поняла тебя гораздо лучше. Это все равно как лететь на планере, нависая над отвесной пропастью, и видеть под собою мир… Знаешь, что писал Ницше: я вижу подо мною мир, воздух здесь чист и свободен, а сердце исполнено радостным гневом… или что-то похожее, это не буквально!
Пирушка в честь твоего тридцатилетия была грандиозной, она очень удалась! Но почему ты так безутешно рыдала потом? Ведь ты еще не так уж стара? А то, что ты ничего не достигла… — как ты вообще могла успеть, ведь ты живешь изо всех сил! Разве это не великолепно — находиться в самой сердцевине окружающей жизни, чувствовать себя средоточием всего? Все, что происходило вокруг тебя, казалось неправдоподобным, невообразимым, наши собственные горести и трудности становились ничтожно малыми по сравнению с твоими, и нечего было принимать их всерьез… — но ты ничего не объясняла, ты была верна себе и парила над… Когда-нибудь, когда мне исполнится тридцать, думаю, я приму это совершенно спокойно и решу, что это — веха на моем пути. Их, пожалуй, будет много! Самой важной станет персональная выставка.
Теперь ты наверняка уже плывешь в Атлантическом океане. Если б ты была здесь, я бы откровенно спросила: что самое важное, когда становишься старше и пытаешься жить честно, что это — работа или любовь? Какая во всем этом цель? Сначала я думала — работа, то есть вершить искусство — это единственное, что может оправдать существование человека (хотя звучит это, пожалуй, довольно категорично). Затем, разумеется, любовь. Я могла бы задать тебе вопрос: так ли уж важна дружба? Могут ли люди ценить друг друга, постичь один другого — если ты понимаешь, что я имею в виду? Мы никогда не успевали поговорить об этом, потому что вокруг все время было так много друзей! А честолюбие, как быть с ним? Грозит ли оно опасностью или это необходимо, дабы не сдаваться, оттого что другие лучше тебя? А что, если просто пытаешься произвести впечатление вместо того, чтобы выразить самого себя… Ну ладно!
Пожалуй, то же самое происходит, когда ты фотографируешь.
Я придаю надлежащий вид тканям, препарирую их. Нашла место, где можно подешевле купить сахар и мешки с мукой, это старый склад. Мастерская битком набита белыми чистыми полотнищами. Выглядят они почему-то угрожающе. На этот раз я обрабатывала ткани большей частью керосином.
P. S. Жить честно — значит достойно… Самуэль[105] сказал однажды, что все сущее должно суметь жить так или иначе достойно, я не поняла. Теперь я думаю: он имел в виду что-то вроде того, чтобы уметь отстаивать свою идею, свою цель, отвечать за них, полагаться на них и верить и никогда не сдаваться. «Никогда не отказывайся от главной идеи, — говорил он, — это единственное, что по-настоящему опасно. Не восставай против своего естества!»
Полагаю, он говорил о живописи, он никогда не говорит ни о чем другом.
Знаешь, что он сказал о тебе, когда мы встретились на улице? Он сказал, что это мужественная девушка, но, пожалуй, она немного торопится, передай ей привет, когда будешь писать.
Поздно вечером поднялся наверх Тапса и, не поверишь, тоже стал проповедовать, как должно себя вести (но вообще не так уж умно). Он сказал: «Ты пытаешься жить правильно, а я пытаюсь жить богато, содержательно, жизнь словно луг, где я с удовольствием, от души собираю цветы то тут, то там, а ты идешь напрямик и выходишь с пустыми руками по ту сторону, потому что ты не нашла именно тот цветок, который ты хотела…»
Я, естественно, задумалась, но что-то презрительно произнесла о поспешных выводах и сомнительной символике и о том, когда это он видел меня с пустыми руками — я не в силах удержать все, что попадает в мои объятия, но это ведь не имеет никакого отношения к делу. Мне приснилось ночью, что я приехала в Нью-Йорк, а тебя там не было, ты осталась где-то в другом месте. Улицы были ужасны и безлюдны, так, как это видится во сне. И внезапно я все поняла: я тебе совсем не нужна, ты сбежала, не желая ничего знать!
Я сержусь на тебя.
Пока!
103
Судя по тексту, братья Евы Кониковой; все они жили в Санкт-Петербурге, уехали в Финляндию, а затем Ева, мастер художественной фотографии, эмигрировала в Америку.
104
Печенга (русск.) — пос. в России, Мурманская обл., на р. Печенга, у ее впадения в Баренцево море. В 1920–44 гг. в составе Финляндии, наз. Петсамо.
105
Возможно, им. в виду художник Самуэль. См. новеллу «Беседа с Самуэлем» (наст. изд.).