Он не думал, что я слишком забочусь о том, какой мне быть: такой или иной, что это все-таки выглядит неважно со стороны, потому что речь может идти совсем о других вещах, о которых сначала и не думаешь. А вообще следует остерегаться нечистой совести как заразы, потому что она прочно въедается и все растет и растет до тех пор, пока уже и не помнишь, почему ты вдруг так плохо себя почувствовал. Я записывала все, что он говорил.
Бывает трудно походить на того, кем восхищаешься, но никто даже и не осмеливается пытаться быть похожим на дядю Торстена, потому что он ни с кем не сравним! Уже в юные годы было ясно, что он станет горным инженером. Он любил взрывы. Он любил заставлять людей вздрагивать и делал это мастерски. Так было, например, когда он сверлил каналы в точильном камне, заполнял их порохом и поджигал в дедушкиной печке, а камень вылетал в окно и падал в теплицу соседа. Я могла бы рассказать об этом куда больше!
Тетя Лиса говорит, что он грозился написать свои мемуары, но думаю, ничего из этого не выйдет.
Особенно удачные времена, были, пожалуй, когда его послали в Америку, как блудного сына, где он, между прочим, сторожил рыбу на Аляске и совершал сделки с индейцами, это было необыкновенно напряженное время.
Однажды, еще до совершеннолетия, я получила в подарок от дяди Торстена колечко с настоящим маленьким бриллиантом. Он привез его контрабандой в Хельсинки (хотя тогда у нас даже не было войны) — он очень ловко пробуравил тайник в одной из семейных книг псалмов.
Но не думайте, что дядя Торстен был единственным авантюристом в нашем роду! Дядя Эйнар мог, вопреки всем своим принципам, в обычный рабочий вечер постучать в мою чердачную дверь и крикнуть: «Кончай работу! Мы идем в цирк, такси ждет!»
Тетя Анна-Лиса ходила вместе с нами каждый раз, но я никогда не была уверена в том, что она любит цирк. Она аплодировала очень медленно, не снимая перчаток; я старалась поступать так же.
Трудно объяснить, какой любовью любила я тетю Анну-Лису, возможно, это чувство было чуть меньше, чем любовь, но конечно же больше, чем восхищение и уважение. Ее имя было собственно Лилльехёёк[98], а она в шутку называла себя Лерёк[99]. Дядя Эйнар считал, что это смешно, а по-моему, это глупо.
Но как бы то ни было, тетя Анна-Лиса была леди. Никогда не допускала она никаких, даже самых незначительных, преувеличений ни в выборе слов, ни в тоне, ни в одежде. Ее жемчужинки-остроты были мелкими, но подлинными.
Иногда я понимала, что всякий раз, когда я употребляла неправильное слово не в том месте и не в то время, эта неловкость, скорей всего, ранила ее как маленький нож, и тогда она закрывала глаза и улыбалась усталой улыбкой, но никогда ничего не говорила, ни единого раза.
Стать настоящей леди, наверное, невероятно трудно, почти невозможно, ею надо родиться. Когда я вела себя особенно плохо, я покупала большую азалию, чаще всего белую или розовую, и ставила ее на пол в середине гостиной.
Один раз я спряталась за занавеской и стала ждать, пока дядя Эйнар придет домой. Он резко остановился, обхватил голову руками и шепнул: «Нет — только не теперь…»
Это было до того, как он переделал гостиную в большой аквариум для тропических рыб, получилось изумительно красиво, особенно когда я разрисовала стены для драматического фона. Но однажды аквариум взорвался, когда никого не было дома. А у дяди Торстена вовсе не было никаких оснований звонить нам и спрашивать, не едим ли мы сейчас эту рыбу, — очень даже глупо…
Впрочем, после этого дядя Эйнар переделал гостиную совсем по-другому. Она превратилась в изумительный ландшафт для электрического поезда, там был даже настоящий водопад, который функционировал днем и ночью!
Он сделал это как раз тогда, когда должна была родиться кузина Улла, и когда она появилась на свет, он послал в больницу целый цветочный магазин — он просто ворвался туда и закричал: «Пошлите все, что у вас есть, и побольше орхидей!»
А потом только и слышалось: «Улла сюда, Улла туда», с утра до вечера только «Кузинулла». Она росла и стала очень славненькой, но вообще-то это была необычайно плаксивая девочка, она не любила ни электрический поезд, ни цирк, хотя и научилась аплодировать.
Прежде чем я начала беспокоиться о том, что я несправедлива, я продолжала любить, как всегда, не только дядей со стороны мамы, но в какой-то степени и их жен, а потом вдруг что-то случилось, что разделило моих родственников «за» и «против», и я, разумеется, перестала любить всех, кто неодобрительно относился к дяде Эйнару. Это началось с того, что он решил отпраздновать Рождество в Южной Африке со своей семьей, причем без елки и прочих атрибутов.
Некоторые из жен высказали много чего в связи с этим: что это антишведское выступление и, кроме того, чистое кокетство — впрочем, чего другого следовало ожидать от того, кто утверждал даже, что шведский флаг некрасив?
«Это не Эйнар сказал, — заметил дядя Торстен, — а я!» Но Южная Африка… это звучит просто замечательно; лучше не выразишь свое преклонение перед всем английским и перед заграницей вообще — ведь едешь до тех пор, пока тянется дорога!
Дядя Олоф не интересовался всем этим, а дядя Харальд как раз в это время где-то катался на горных лыжах. Ничто не обещало стать серьезным разногласием, если бы не 8-миллиметровый фильм дяди Эйнара, который он привез с собой из Африки и хотел показать родственникам. Получилось нехорошо: они были вовсе не великодушны. Мне и в самом деле стало стыдно за них. Вся разница в том, как смотреть (разглядывать — это совсем другое, но я еще не продумала все до конца). Они как будто разглядывали чей-то фотоальбом, а ведь перед ними был настоящий африканский фильм!
Дядя Эйнар рассказывал, прокручивая фильм дальше, но от этого они не стали воспринимать его лучше. Я хочу сказать, что они не могли видеть того, что за кадром, что невидимо. Например, как дядю Эйнара чуть не съела акула, в то время как тетя Анна-Лиса беспомощно стояла на берегу, или как у маленькой хрупкой Кузинуллы случился солнечный удар в пустыне, и она съежилась почти до величины кукурузного зернышка!
А вообще я могу сказать, что киносъемки дяди Эйнара получились очень удачными, учитывая технические возможности того времени.
Во всяком случае, дядя Улоф заинтересовался жирафом и его прыжками. После представления он вышел в прихожую с дядей Эйнаром, и они разговаривали довольно долго.
Дядя Улоф большую часть своей жизни искал одно насекомое, которое, насколько я понимаю, должно было подтвердить важные выводы в его диссертации. Он преподаватель биологии и живет в Эппельвикене[100] со своей семьей. На вилле есть большой глубокий подвал, который служит ему мастерской, дядя Улоф идет туда сразу после школы и продолжает строить свою лодку. Или он работает там на токарном станке и вытачивает из дерева маленьких зверьков. Однажды на Рождество он выточил Святое семейство, хотя он атеист (но это ведь обычно не становится препятствием).
Никогда не знаешь наверное, действительно ли дядя Улоф не любит, чтобы им восхищались — может быть, втайне это ему нравится. Он избегает сильных выражений; если что-нибудь складывается фантастически замечательно, он говорит, что было приятно, а нечто ужасное он называет «довольно неприятным».
Это меня злило, хотя порой я пыталась быть такой же, но ничего хорошего из этого не получалось.
Иногда в воскресенье мы выезжали на озеро возле Эпиельвикена, и он заводил свой моторчик. Там он искал свое важное насекомое. Я так никогда и не узнала, удалось ли ему его найти. Иногда я думаю, что, может быть, я встретила дядю Улофа слишком рано, и это очень жаль.
Единственное, что немного огорчало меня, так это то, что он не мог поверить в Бога. Из всех дедушкиных сыновей он был единственным, кто просто-на-просто не интересовался этим. Другие могли вести ожесточенные дискуссии «за» или «против», дядя Эйнар иронизировал, дядя Торстен кощунствовал или наоборот, но дядя Улоф просто смущался и шел своей дорогой.